Бенефисъ клоуна.

«Сибирская Жизнь» №176, 12 августа 1901

I.

Въ циркѣ шло представленіе.

На аренѣ прыгали лошади; въ воздухѣ мелькали фигуры наѣздницъ, тѣла атлетовъ и гимнастовъ, обручи, замаскированные бумагой, трапеціи, металлическія кольца... Огромная, прямая мачта съ какими-то канатами и крючками поднималась подъ своды цирка до головокружительной высоты.

«Разъ, два! разъ два!» Хлыстъ мѣрно взвивался въ воздухѣ. Вороная, какъ-бы вылитая изъ стали лошадь, шла великолѣпнымъ аллюромъ и, граціозно изгибая шею, дѣлала удивительные прыжки и приковывала къ себѣ глаза зрителей, наполнявшихъ циркъ.

Расположенныя полукругомъ, скамьи съ деревянными обтянутыми красной матеріей перилами были полны народа. Зрѣлище было чрезвычайно пестрое: шляпы, шляпки всевозможныхъ фасоновъ, ленты, цвѣты, платки косынки... Цѣлая выставка костюмовъ и причесокъ!... Лица были оживлены и веселы. Вся эта толпа приносила въ жертву культу физической силы, ловкости и красоты свое время и свои деньги.

Стройная и изящная наѣздница подпрыгнула на крупъ лошади, какъ резиновый мячъ, вытянулась, распласталась, проскользнула черезъ нѣсколько обручей, висѣвшихъ въ воздухѣ и опять очутилась на крупѣ лошади. Это сальто-мортале вызвало восторгъ у зрителей: громъ апплодисментовъ и продолжительные крики: «браво!»

Въ антрактахъ выходилъ клоунъ, одѣтый въ пестрый нарядъ арлекина, кривлялся, острилъ, хохоталъ и смѣшилъ публику.

Раздался звонокъ; онъ вышелъ и былъ встрѣченъ смѣхомъ публики.

Какой-то худенькій, бѣдно одѣтый мальчикъ съ блѣднымъ, веснусчатымъ лицомъ, въ огромныхъ сапогахъ, шлепавшихъ и затруднявшихъ его шаги, — торопливо прошелъ около сцены, вошелъ въ боковую дверь за кулисы и принялся дѣлать клоуну какія-то знаки. Наконецъ, онъ началъ звать его жестами и словами.

— Дядя Василій! а дядя Василій, подь-ка сюда! скорѣй!

Но клоунъ продолжалъ хохотать и сыпать остроты.

Грубая публика, подошедшая къ эстрадѣ, гдѣ помѣщались музыканты, — дразнила клоуна насмѣшками. Нѣкоторые швыряли въ него корками апельсинъ и косточками сливъ. Онъ возвращалъ имъ эти сюрпризы съ балаганными шутками и прибаутками въ придачу. Сегодня онъ былъ въ ударѣ, очень нравился публикѣ и его засыпали корками вмѣсто цвѣтовъ. Балаганная публика чествовала «артиста» по балаганному.

— Браво, Тамбурино!

Это была его театральная кличка, псевдонимъ. На сценѣ его звали «Тамбурино» и онъ рекомендовался почтеннѣйшей публикѣ: итальянцемъ, знатнымъ иностранцемъ, кавалеромъ разныхъ орденовъ и чуть-ли не министромъ персидскаго шаха, какъ извѣстно, очень щедраго на награды фокусникамъ.

Въ жизни, его звали Васькой и дядей Василіемъ. Первымъ именемъ называли его тѣ люди, которые относились къ нему съ пренебреженіемъ, вторымъ — тѣ, которые относились съ почтеніемъ. Среднее между этими двумя кличками было величаніе «по отцу». Василіемъ Ивановичемъ называли его люди, равные ему по лѣтамъ и по положенію, люди, имѣвшіе на шеѣ кучу лѣтъ и кучу дѣтей и не имѣвшіе вѣрнаго источника „для продовольствія“ семьи.

Опредѣленной профессіи Василій Ивановичъ не имѣлъ, но приспособлялся ко многимъ. Не имѣя ни дома, ни земли, ни ремесла, онъ имѣлъ большую семью и долженъ былъ проявлять большую изобрѣтательность, чтобы ее кормить. Эта изобрѣтательность росла съ возрастаніемъ семьи. Онъ то поступалъ въ лакеи и отращивалъ себѣ «министерскіе» баки, то украшалъ переднюю «господъ» въ качествѣ швейцара. Тогда онъ отпускалъ усы, а баки брилъ. Часто онъ, находясь безъ опредѣленныхъ занятій или службы, бѣгалъ по городу по порученіямъ господъ, разыскивая старыя монеты, мебель, картины и тому подобные предметы, продавая накидки, шляпки и разныя вещи, вышедшія изъ моды. Въ такихъ случаяхъ онъ не обращалъ вниманія ни на баки, ни на усы, ни, вообще, на свою наружность.

— Хожу въ родѣ какъ комиссіонера, — говорилъ онъ встрѣчнымъ знакомымъ, преуморительно подмигивая глазами. Каждому онъ подмигивалъ иначе и смѣшилъ всѣхъ.

У него были всѣ замашки комика. Онъ всегда смѣялся, былъ веселъ, говорилъ остроты и шутки. Всѣ къ нему относились шутливо. Всѣ видѣли, какъ онъ смѣется, но никто не видѣлъ, какъ онъ плачетъ.

Теперь онъ сбрилъ сразу и усы, и бороду и баки и поступилъ въ циркъ временно на мѣсто настоящаго г. Тамбурино, который захворалъ. Дебютъ оказался удачнымъ и хозяинъ цирка подавалъ ему надежды, что современемъ онъ можетъ получить постоянный ангажементъ на роль второго клоуна. Тогда для Василія, привыкшаго голодать, пойдетъ не жизнь, а масляница. Это была очень заманчивая перспектива!

Антрактъ кончился. Клоунъ стушевался, кланялся публикѣ засыпавшей его «цвѣтами».. На сцену опять вышли наѣздницы и атлеты.

— Что? Какъ она? тревожно спросилъ онъ за кулисами, подойдя къ мальчику, дѣлавшему ему знаки.

— Что? Кончается можно сказать... Пришелъ за тобою!..

— Боже мой, Боже! Какъ мнѣ уйти? Еще одинъ антрактъ и я долженъ обязательно быть!..

— Брось дядя! Иди! Тетка говоритъ то же. «Пусть идетъ. Дочь умираетъ» — говоритъ, «А онъ въ комедіи ломается.. для потѣхи.., говоритъ...

Размалеванное лицо клоуна выразило мучительную тоску. Казалось, что оно поблѣднѣло подъ гримомъ и румяны не могли замаскировать его блѣдности.

— Тебѣ легко говорить «брось!» А того не подумаешь, что если я брошу, то онъ мнѣ жалованья не дастъ, и еще неустойку съ меня будетъ требовать, хозяинъ-то! Крутенекъ онъ... Ежели бы не это, такъ развѣ я пошелъ-бы сегодня представлять... Прогонитъ — безъ хлѣба насидишься; похоронить, прости Господи, не на что будетъ.. Теперь бросишь и тогда глазъ ему не кажи! На будущее время заработка лишишься... Эхъ, Ваня, милый! Если бы ты зналъ, что тутъ у меня дѣлается?!

Онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь и махнулъ рукою.

— Что мнѣ сказать теткѣ-то! — прошепталъ мальчикъ чуть не плача — что сказать Машѣ?..

— Пусть крѣпится, пусть ждетъ... Скажи, отецъ проситъ... Да не можетъ быть, чтобы она умерла! Нѣтъ, нѣтъ... Богъ поможетъ! Бросить все и идти? Для нихъ, вѣдь, стараюсь, бьюсь какъ рыба объ ледъ. Если Богъ допуститъ, примѣромъ это, такъ вѣдь другихъ четверо останется! Объ нихъ я подумать долженъ... Вотъ жизнь-то каторжная!

— Попа звали, спросилъ онъ тихо.

— Нѣтъ. Тебя ждутъ.

— Скажи пусть позовутъ. А я пока тутъ отдѣлаюсь... Я скоро! Ну иди... иди!..

Онъ снялъ съ головы арлекинскую шапку и мялъ ее въ рукахъ. Онъ то порывался сбросить все остальное, переодѣться въ свою одежду и идти за мальчуганомъ, то опять останавливался въ нерѣшительности. На лбу у него выступили крупныя капли пота.

Циркъ задрожалъ отъ рукоплесканій и криковъ. Наѣздницы и атлеты исполнили свои нумера. Наступилъ антрактъ. А онъ все стоялъ въ нерѣшительности и комкалъ свой колпакъ.

— Выходи, выходи Василій! Что стоишь? сказалъ одинъ изъ атлетовъ, бывшій чѣмъ то въ родѣ режиссера.

— Васъ зовутъ мосье Тамбурино. Скажите имъ что нибудь смѣшное, чтобы стѣны задрожали отъ смѣха...

Онъ далъ Василію щелчка и прибавилъ съ оттѣнкомъ зависти въ голосѣ.

— Васъ любитъ публика. Право, можно подумать, что сегодня Вашъ бенефисъ.

«Публика любитъ» — подумалъ клоунъ, и что то въ родѣ гордости заговорило въ немъ. Онъ посмотрѣлъ на атлета съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. «Вамъ апплодируютъ за силу, а мнѣ за мой умъ! Развѣ дуракъ заставитъ хохотать столько народу?»

И тряхнувъ кудрями, онъ надѣлъ колпакъ и вышелъ къ публикѣ.

Его встрѣтили смѣхомъ и топаньемъ.

— Браво, Тамбурино!

II.

Въ квартирѣ Василія Ивановича, въ покосившемся деревянномъ домикѣ съ покатымъ, щелистымъ, прогнившимъ по угламъ, поломъ, — царствовалъ мракъ.

Въ первой комнатѣ, представлявшей изъ себя кухню, спальню и залу, — помѣщались дѣти. Они спали на полу, на войлокѣ, покрытыя старыми одеждами, изъ дыръ которыхъ торчали запыленныя клочки ваты. Русская печка, похожая на расползшуюся дряхлую старуху, готовую упасть отъ усталости на землю, — занимала средину комнаты и обращала къ дверямъ свое темное зіяющее отверстіе, похожее на открытый беззубый ротъ. Она была открыта для того, чтобы тепло шло на дѣтей. Это тепло была одна иллюзія. Печь, истопленная утромъ, успѣла уже остыть. Вѣтеръ проникалъ въ домъ сквозь щели стѣнъ, такъ что нити паутины, пыльной бахрамой висѣвшія на потолкѣ, — дрожали и качались. Изъ сосѣдней комнаты, отдѣленной досчатой перегородкой, шла полоса свѣта и падала на лица спящихъ дѣтей. Они лежали рядомъ; самый младшій уткнулъ свою бѣлокурую головку въ плечо старшаго, съежившагося отъ холода подъ дырявымъ покрываломъ. Лица дѣтей были блѣдны, малокровны.

Въ сосѣдней комнатѣ находилась больная. Она лежала на выкрашенной черной краской кровати, скрипѣвшей при малѣйшемъ движеніи больной, такъ что казалось, она собиралась развалиться. Но она не разваливалась, а только шаталась: она была скована по угламъ жестью. На столѣ, покрытомъ полинялой клеенкой, горѣла лампа, бросая какой-то печальный, изъ желта—блѣдный свѣтъ на голыя стѣны, по стѣнамъ виднѣлись: слѣды раздавленныхъ клоповъ, сѣрыя пятна отъ сырости, засохшія брызги грязи и тонкія полоски пыли въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ известь образовывала возвышенія и неровности.

Блѣдное изможденное лицо больной, хрупкой и тощей дѣвочки, съ большими, красивыми, но лихорадочно блестѣвшими глазами, съ тонкими и прямыми, бѣлыми какъ ленъ волосиками, — казалось въ этомъ неровномъ свѣтѣ еще блѣднѣе и изможденнѣе. Она вытянулась и тяжело дышала.

Около стола на лавкѣ сидѣли двѣ фигуры: мать, женщина среднихъ лѣтъ съ нервнымъ, усталымъ, покрытымъ морщинами лицомъ и сосѣдка — полная, съ покорнымъ выраженіемъ глазъ апатичнаго, какъ бы застывшаго лица.

Онѣ говорили шопотомъ.

— Что же это онъ нейдетъ? — говорила мать. Чертъ его душитъ съ его театромъ! А я одна бейся тутъ и съ больной, и съ дѣтьми, и съ кухней... Вотъ жизнь-то!..

Она вздохнула и нервно поправила платокъ на головѣ.

— И, Акимовна грѣхъ какой! возразила сосѣдка, почто такъ говоришь? Онъ, вѣдь, изъ за семьи и бьется. Потерпи!..

— Потерпи! Не разорваться-же мнѣ на части! Послала Ваню за нимъ. Давно бы пора быть. Для такого случая можно бы оставить, кажется, кривляніе... Экое важное дѣло подумаешь!..

— А можетъ быть и нельзя оставить! Человѣкъ купленный: не по своей волѣ живетъ.

Она тоже вздохнула и опять начала, кашлянувъ осторожно и какъ бы отдѣляя этимъ кашлемъ предыдущую рѣчь отъ послѣдующей.

— А мой то, анафема, опять запилъ! Еле на ногахъ держится, а пьетъ... Эхъ Терешка, Терешка, твое ли это дѣло пить?!.

Больная, какъ бы прислушиваясь къ разговору, неподвижно лежала съ открытыми глазами.

Это была дѣвочка лѣтъ четырнадцати. Она хворала уже давно и все думала, что она скоро выздоровѣетъ. Но въ концѣ зимы она захворала серьезно и слегла. Отецъ пригласилъ къ ней знакомаго доктора.

— Я ужо вамъ, Дмитрій Ивановичъ, послужу, — говорилъ онъ доктору. Ежели что по лакейской части требуется, а ли комиссія, —  шепните только!

Докторъ осмотрѣлъ больную и покачалъ головой.

— Надо было давно ее лѣчить, да отправить въ теплый климатъ, а теперь... того...

Лицо врача сдѣлалось серьезнымъ, почти сердитымъ. Онъ внимательно смотрѣлъ на голыя стѣны, на гнилые полы, на закопченные потолки и думалъ.

— Я вамъ дамъ рецептъ и записочку въ народную лѣчебницу. Тамъ заплатите 20 коп., а затѣмъ вамъ будутъ лѣкарство отпускать безплатно...

Онъ торопился уйти. Василій Ивановичъ не могъ понять, отчего онъ сердится. «Экой чудакъ!» — думалъ онъ — «Въ теплый климатъ отправить!» А на какой счетъ? Тутъ и хлѣба иной разъ не бываетъ! Ты лѣкарство дай, да получше. Какой тутъ климатъ? Лѣкарство нужно, лѣкарство!

Василій думалъ, что лѣкарство можетъ поправить все, что не въ силахъ поправить природа.

Но лѣкарство не помогло: дѣвочка быстро таяла.

Это была помощница матери, работница въ семьѣ. Она помогала матери стирать бѣлье «на господъ», обшивала семью, просиживая ночи, сгорбившись надъ шитьемъ, варила, пекла, няньчила младшихъ дѣтей. «Золото, а не дочь!» Василій Ивановичъ съ ужасомъ думалъ о томъ времени, когда ея не будетъ. А это время приближалось.

(Окончаніе будетъ)

А. Клюге.

Бенефисъ клоуна.

«Сибирская Жизнь» №177, 14 августа 1901

(Окончаніе, смотр. № 176).

Въ мартѣ настали теплые дни, а дѣвочка не могла покинуть постели. По цѣлымъ часамъ сидѣла она, облокотившись на окно, и смотрѣла на голубое небо, на кровли домовъ; смотрѣла, какъ солнце поднималось надъ городомъ, золотя ветхія крыши. Она думала о томъ, что хорошо было бы, если-бы вмѣсто этихъ грязныхъ крышъ передъ ней поднимались зеленыя верхушки деревьевъ. Какъ хорошо солнце всходитъ надъ лѣсомъ, надъ зеленымъ благоухающимъ моремъ деревьевъ! Оно убираетъ вѣтви розовыми лентами, засыпаетъ листья золотыми искорками, поитъ травы жемчугомъ росы... Она думала о томъ, что ей почти не приходилось дышать воздухомъ полей и лѣсовъ, видѣть зеленѣющій коверъ травы подъ ногами. Тамъ, гдѣ зеленѣли лѣса, цвѣли поля, жужжали пчелы, щебетали птицы, былъ для нея недоступный, запретный рай!

Вся жизнь ея прошла на пыльной, грязной мостовой, между ветхими, покосившимися заборами, дырявыми тротуарами, прогнившими стѣнами лачужекъ, кучами навоза и сора... Главная часть города, съ большими каменными домами, съ зеркальными окнами магазиновъ, была далеко отъ той улицы, гдѣ дѣвочка выросла и жила. Она заглядывала туда рѣдко. Обитатели той улицы казались ей иными существами, чѣмъ обитатели «ея улицы»... На нихъ не было лохмотьевъ и грязи; они не работали до истощенія, не ругались, не дрались по улицамъ, не валялись пьяными въ канавахъ... Эта богатая часть города была для нея тоже недоступнымъ, запретнымъ раемъ...

Она просила мать посадить цвѣтокъ въ деревянной кадочкѣ и поставить на окно у ея кровати. Она слѣдила за тѣмъ, какъ всходилъ цвѣтокъ, какъ тянулись стебельки, развертывались почки и листья. Въ жизни цвѣтка сосредоточивалась для нея жизнь природы, жизнь лѣсовъ и полей, гдѣ нѣтъ пыли, грязи, гнили; гдѣ щебечутъ птички, жужжатъ пчелы, цвѣтутъ хлѣба и травы; гдѣ нѣтъ сѣрыхъ, мертвыхъ стѣнъ домовъ и заборовъ; гдѣ тянутся зеленыя, живыя стѣны кустовъ. Цвѣтокъ представлялъ для нея микроскопическій уголокъ того рая, который былъ для нея запретнымъ, недоступнымъ, но въ которомъ она жила мечтами... Ея ужасающая жизнь сливалась съ жизнью чахлаго, зеленаго кустика. И теперь, очнувшись послѣ недолгаго забытья, — она искала его глазами.

— Папа не пришелъ? — спросила она слабѣющимъ голосомъ.

— Скоро придетъ, милая, скоро! Я послала Ваню позвать его.

— Не зови... Онъ самъ придетъ... самъ.. когда окончитъ работу...

Мать подала ей лѣкарство и окутала потеплѣе ея ноги.

— Никакъ пришелъ! — сказала она, прислушиваясь, и вышла за перегородку.

Струя свѣжаго воздуха ворвалась въ домъ; хлопнули двери, и Ваня вошелъ, потирая руки отъ холода.

Онъ что-то говорилъ хозяйкѣ шопотомъ, стараясь не разбудить дѣтей. Но дѣти проснулись, повставали съ мѣстъ и полуодѣтыя слонялись по комнатѣ, украдкой заглядывая за перегородку. Потомъ они начали говорить между собою, сначала шопотомъ, а потомъ все громче. Имъ стало скучно, и они затѣяли игру на своей постели, перебрасываясь подушками, закрываясь лохмотьями, какъ щитами. Они играли въ «войнишку»: драки были любимымъ праздничнымъ развлеченіемъ взрослыхъ на ихъ улицѣ.

— Молчите, проклятые! — кричала на нихъ по временамъ мать.

Тогда они на время умолкали, а затѣмъ опять поднимали возню и галдѣніе.

Пошептавшись съ женщинами, Ваня пошелъ за священникомъ.

Это былъ сынъ сосѣда. Онъ былъ очень друженъ съ больной, Машей. Когда она захворала, онъ ходилъ для нея за лѣкарствомъ. Часто просиживалъ подолгу у ея постели, разсказывая ей новости.

Маша спрашивала у него, что дѣлается въ лѣсахъ и поляхъ, но на это онъ не могъ ей отвѣтить. Онъ былъ дитя мостовой, и поля и лѣса были для него, какъ и для нея, запретнымъ раемъ. Въ каменномъ городѣ магазиновъ, гостинницъ и театровъ, онъ самъ бывалъ очень рѣдко и могъ ей разсказать только новости „ихъ улицы“, новости лачугъ, мастерскихъ, кабаковъ и портерныхъ...

III.

Во время послѣдняго антракта въ циркѣ толпа собралась у барьера и хохотала надъ кривляніями клоуна. Тамбурино прокатился колесомъ по аренѣ, задрыгалъ ногами въ воздухѣ. Потомъ вскочилъ и сталъ корчиться и причитать, держась за животъ. На вопросъ публики, что съ нимъ, онъ застоналъ и жестами объяснилъ, что у него болитъ животъ и разсказалъ забавный анекдотъ о докторахъ и о касторкѣ. Внезапно измѣнивши тонъ, онъ спѣлъ еврейскую пѣсню на полужаргонѣ. Это былъ очень чувствительный романсъ, въ которомъ влюбленный юноша называетъ свою милую разными ласкательными именами, начиная съ «брилліантика» и кончая «лукомъ». Наконецъ, онъ изобразилъ діалогъ въ лицахъ между двумя коверкающими русскій языкъ нѣмцами, изъ которыхъ одинъ „въ гавани купался“, а другой «окрестности обзиралъ».

Толпа хохотала, рукоплескала, забрасывала его корками.

— Бисъ, бисъ. Еще разъ еврейскій романсъ!

А мосье Тамбурино думалъ о своемъ покосившемся домикѣ, о полуголодныхъ дѣтяхъ, о любимой дочери, ожидающей отца, чтобы поговорить съ нимъ въ послѣдній разъ... Онъ говорилъ публикѣ что-то, а думалъ вовсе не о томъ, о чемъ говорилъ... Онъ видѣлъ черную кроватку, на ней блѣдную дѣвочку съ волосами, бѣлыми какъ лёнъ, видѣлъ голыя стѣны и безпросвѣтную нужду своей семьи, слышалъ плачъ дѣтей. „Боже! Когда-же кончится эта пытка?“ Хотѣлось ему закричать, сорвать съ себя дурацкій колпакъ и бѣжать домой. Но вмѣсто этого онъ началъ пѣть еврейскій романсъ, которому научили его проѣзжіе фокусники. Пѣсня была разсчитана на грубые вкусы низшей публики...

Онъ пѣлъ, дѣлая надъ собой усиліе и удерживая слезы. Крупныя капли пота скатывались по его лицу и щекотали носъ... Но еще двѣ три минуты — и онъ свободенъ: онъ получитъ свои десять рублей съ хозяина и побѣжитъ домой. Эта мысль его поддерживала.

— Браво! — кричала толпа, — еще разъ, еще разъ!

Но раздался звонокъ, застучали копыта лошадей. На арену въѣхали наѣздники исполнить послѣдній номеръ, и клоунъ ушелъ со сцены, кланяясь толпѣ и пошатываясь отъ усталости.

— Это положительно твой бенефисъ, Тамбурино! — сказалъ ему хозяинъ, трепля его по плечу.

— Хозяинъ! дайте мнѣ жалованье... да и впередъ что-нибудь, если милость ваша... Я пойду домой.

— Чего спѣшишь? выпьемъ по кружкѣ пива.

— Нѣтъ мнѣ надо, очень надо. Прошу васъ: я уже въ другой разъ выпью, если живъ буду...

— Ну, иди въ кассу, получи.

Онъ живо раздѣлся въ уборной и бережно сложилъ клоунскій костюмъ. Тамбурино обратился въ Василія Ивановича. Онъ забылъ смыть съ лица гримъ, накинулъ на себя пальто и крикнулъ извозчика.

На свѣжемъ воздухѣ онъ вздохнулъ полною грудью. «Отдѣлался, получилъ деньги, получилъ заручку на будущее время. Ахъ, если бы все дома обошлось благополучно! Онъ купилъ бы дочери платьице, сережки, все, что она мечтала имѣть и не могла имѣть до сихъ поръ!»

Дома онъ засталъ уже священника. Священникъ пѣлъ молитву; дьячекъ вторилъ ему какимъ-то разбитымъ унылымъ голосомъ, похожимъ на звонъ треснувшаго колокольчика. Обѣ старухи набожно крестились. Въ уголку плакалъ Ваня. Около печи и перегородки толпились полуодѣтыя дѣти, съ испуганными, недоумѣвающими лицами. Ихъ только что подводили къ сестрѣ прощаться, и они смутно догадывались, что происходитъ что-то страшное, но сущности всего, что происходитъ, не понимали.

Онъ тихо остановился на порогѣ, крестился и вытиралъ потъ на своемъ раскрашенномъ лицѣ.

— Умойся, — шепнула ему жена. — А то грѣхъ: какъ будто ряженные пришли.

Онъ не обратилъ вниманія на слова жены и ждалъ окончанія молитвы, чтобы подойти къ больной. Священникъ далъ ей поцѣловать крестъ, разоблачился, спряталъ эпитрахиль въ ящикъ и ушелъ, провожаемый бабами.

Василій подошелъ къ дочери и взялъ ее за руку. Рука холодѣла. Но больная открыла глаза, взглянула на отца и слабо улыбнулась.

— Папа, прощай! — сказала она. — Не плачь! Работай... Богъ поможетъ... Мой цвѣтокъ отдай Ванюшѣ...

Онъ сталъ на колѣни, прильнулъ къ груди дочери. По лицу его текли слезы и смывали гримъ со щекъ.

Въ домѣ царила тишина. Клоунъ плакалъ надъ холодѣющимъ тѣломъ любимаго ребенка. Онъ думалъ о томъ, что одна пытка въ циркѣ окончилась и началась другая, что вся жизнь его это — безконечная пытка. Въ первый разъ онъ почувствовалъ усталость жить; ему захотѣлось успокоиться на вѣки, заснуть, какъ заснула дочь, прекратить пытку, которую ему дала на долю судьба, вмѣстѣ съ жизнью...

И вдругъ въ тишинѣ, какъ бы на зло трагизму момента, въ ушахъ его прозвучалъ веселый голосъ хозяина цирка.

— Это положительно твой бенефисъ, Тамбурино!...

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)