Александръ, возчикъ прокаженныхъ.

(Очеркъ изъ жизни прокаженныхъ дальняго сѣвера).

"Дорожникъ по Сибири и азiатской Россiи" №1, 1901 г.

I.

Снѣжная буря начиналась на озерѣ Долголахъ.

Пустынно это озеро и затеряно въ лѣсахъ, на краю тундры. Деревья здѣсь низки, сучковаты: они растутъ изъ глубокихъ болотъ, мѣстами черныхъ, какъ смола, мѣстами поросшихъ зеленовато-сѣрымъ мхомъ; круглыя обгорѣлыя кочки, увѣнчанныя пучками жесткой травы, глядятъ изъ него и колышутъ косматыми верхушками, похожими на взъерошенныя головы троглодитовъ. Въ этихъ болотахъ, которыя тянутся на десятки и сотни верстъ, отъ озера до озера, — много мертвыхъ деревьевъ, обгорѣлыхъ, сваленныхъ бурей, подгнившихъ, покачнувшихся въ сторону и опирающихся о землю поломанными вѣтвями. На трупахъ товарищей растутъ новыя деревья, низкорослыя и кривыя, но полныя жизненныхъ соковъ, высасываемыхъ изъ болотъ. На возвышеніяхъ почва суше и тверже, деревья выше и стройнѣе. Это все — лиственницы живучія, выносливыя и крѣпкія какъ сталь. Зимою они голы, какъ высохшія прутья сухостойнаго лѣса; лѣтомъ покрыты нѣжными пахучими лепестками. Лѣтомъ, зелень лѣсовъ, зелень болотъ, блескъ воды, пестрыя головки цвѣтовъ, качающихся по лужамъ, крики птицъ, сіяніе солнца, почти не покидающаго горизонта и пылающаго зарей въ глубинѣ небесъ и въ глубинѣ озеръ, — оживляютъ пустыню.

Но зимой — печальны берега озера Долголахъ! Здѣсь нѣтъ движенья, цвѣтовъ, красокъ и блеска, почти нѣтъ жизни. Все бѣло и пусто все молчитъ: лѣса и снѣга, и небо. Только буря нарушаетъ, по временамъ, это молчаніе.

Буря поднялась гдѣ то далеко, на берегахъ сѣвернаго моря: мигомъ пронеслась она по тундрѣ, сыпля снѣгомъ, обнажая холмы, засыпая долины, сваливая палатки номадовъ, и ударилась о край лѣсовъ, отдѣляющихъ землю якутовъ отъ земли чукчей. Затрещали деревья, закачали вершинами, съ жалобнымъ звономъ ударяясь вѣтвями о вѣтви. Буря сорвала съ деревьевъ ихъ бѣлый уборъ, которымъ еще недавно щеголяли они, въ лучахъ луны, обратила его въ мутное облако сыпучаго снѣга и перекинула на озеро Долголахъ.

Озеро потонуло въ облакѣ, закрывшемъ небо, недавно еще синее и ясное, грезившее о звѣздной ночи... Стало пасмурно: лѣса, снѣга и небо слились въ одну бѣлую мутную громаду...

Но въ этой мути, наполнившей пустыню, блеститъ нѣсколько яркихъ точекъ. Онѣ гаснутъ и снова загораются, какъ бы блуждая по берегамъ озера въ порывахъ вѣтра, въ бурной мглѣ вечера. Не волчьи-ли это очи свѣтятъ въ сугробахъ? Но свѣтлыя точки слишкомъ велики...

Это — льдины оконъ, освѣщаемыхъ огнемъ камельковъ. На берегу озера — нѣсколько юртъ и въ нихъ живутъ люди. Камины пылаютъ въ юртахъ, сыплютъ искрами по воздуху. Освѣщенныя окна пронизываютъ мглу бурнаго вечера; колеблющимися свѣтлыми точками заглядываютъ на средину озера.

Берега озера Долголахъ не совсѣмъ пустынны. Войдемъ въ одну изъ юртъ.

Это обыкновенная якутская юрта съ темными наклонными стѣнами изъ бревенъ, поставленныхъ вертикально, навалившимися грудью на поддерживающіе ихъ четыре столба и перекладины. Между стѣнами и столбами тянутся досчатыя полати, называемыя „оронами", застеленныя шкурами, заваленныя мѣховой ветошью, среди которой бѣлый заячій мѣхъ играетъ главную роль. Спальня хозяевъ на тѣхъ же полатяхъ, у лѣвой стѣны, отдѣлена грязной, потерявшей отъ времени узоры, ситцевой занавѣсью; на перекладинѣ въ красномъ углу — почернѣвшая мѣдная икона съ огаркомъ восковой свѣчи на деревянной подставкѣ съ зарубками; рядомъ — черная доска, испещренная точками и крестами. Она изображаетъ изъ себя якутскій календарь: дни мѣсяцевъ на немъ изображены точками, а праздники крестами; дни, важные почему либо въ жизни и въ дѣлахъ хозяевъ, обозначены воткнутыми колышками. Въ углу подъ образомъ — небольшой столъ и два низенькіе, сдѣланные изъ тальнику, табурета. Земляной полъ юрты грязенъ, но сегодня онъ устланъ зеленой, колѣнчатой травой, которую косятъ по верхъ льда; она пахнетъ сыростью и водорослями. Въ небольшихъ окнахъ — бѣлыя льдины; въ углахъ стѣнъ — бѣлые „зайцы" отъ мороза, по пазамъ бревенъ, въ щели закопченаго потолка глядятъ въ юрту куски земли, глины и стебельки завядшаго бурьяна.

Тѣсно, грязно и темно.

Но вотъ въ каминъ, тлѣвшій углями, подложили дровъ, и картина мгновенно измѣнилась.

Огонь запылалъ и оживилъ убогое жилище: темныя стѣны озарились пламенемъ; полосы снѣга, проступившія на стѣнахъ, засеребрились, заблистали искорками; отраженія пламени забѣгали по льдинамъ оконъ красноватыми колеблющимися огоньками; почернѣвшая мѣдь иконы сверкнула полуистертой позолотой; сѣти изъ конскаго волоса, висящія въ черномъ углу у двери и походившія на какую то рвань неопредѣленнаго цвѣта, засвѣтили бѣлизной тальничныхъ дугъ и камешковъ, замѣнявшихъ грузила и поплавки изъ коры.

Большой деревянный и обмазанный глиной каминъ широко раскрывалъ свои огненныя объятія, какъ бы благословляя жилище и все живое въ немъ. Онъ трещалъ, мурлыкалъ какія-то непонятныя загадочныя рѣчи, сыпалъ искрами на шестокъ, на зеленую траву пола, отвѣчавшую шипѣньемъ на ласки огня, золотилъ стѣны, какъ бы собиравшіяся упасть въ его пламя.

Огонь озарилъ и лица людей, находившихся въ юртѣ. Но почему-же онъ, сдѣлавшій тѣсную, грязную юрту, просторной, уютной и чистой, — такъ обезобразилъ лица ея жильцовъ? На огонь, казалось, глядѣли не живые люди, а живые трупы: лица блѣдныя, безкровныя, глаза глубоко ввалившіеся въ орбиты, вмѣсто носовъ — темныя впадины; вмѣсто губъ — остатки губъ; вмѣсто щекъ — рубцы и язвы...

У камина сидѣла женщина, похожая на привидѣніе: вмѣсто лица — бѣлый, сплошной струпъ, неподвижный какъ маска. Она повернулась къ огню и лучи освѣтили улыбку на ея лицѣ, блѣдныя десны и зубы... Улыбка, казалось, застыла на ея окаменѣломъ лицѣ, страшная улыбка, вызванная отсутствіемъ губъ! Изъ подъ опухшихъ бровей глядѣли темные глаза. Глаза не выражали страданья, были довольно веселы и радостно смотрѣли на огонь. Они повернулись къ полатямъ и какъ-то лукаво прищурились; зубы раскрылись и пропустили хриплый, клокочущій голосъ. Онъ звучалъ глухо и, казалось, выходилъ откуда-то изъ за плечъ говорившей или изъ дальняго угла юрты.

— Дай-ка покурить Уйбанъ ^*).

Привидѣніе протянуло руку къ полатямъ: на рукѣ не было двухъ пальцевъ. Другая рука, покоившаяся на колѣнахъ, была искривлена въ кисти.

*) Уйбанъ — такъ якуты произносятъ имя Иванъ.

Другое существо, сидѣвшее на полатяхъ и одѣтое въ оленьи, облѣзшія мѣстами, шкуры, на голое тѣло, съ блѣднымъ лицомъ, — подало женщинѣ кисетъ. Женщина набила трубку табакомъ и, съ видимымъ удовольствіемъ, собиралась курить.

— Вотъ покуримъ, — прохрипѣла она, — славный табакъ, хоро­шій табакъ!

Она зажгла лучину и, закуривъ, передала ее существу, сидѣвшему на полатяхъ.

Это былъ мужчина, довольно высокаго роста, но согбенный, почти горбатый... Руки у него были здоровы, но одна нога отсутствовала до колѣна и вмѣсто нея была привязана деревянная колодка. Облѣзшая, почти лишенная волосъ, голова свѣтилась въ лучахъ камелька, какъ черепъ скелета.

Они закурили съ наслажденіемъ. Дымъ клубами выходилъ у нихъ изъ ртовъ и дыръ, замѣнявшихъ носы.

Наступило молчаніе въ юртѣ, лишь слышались пыхтѣніе трубокъ и трескъ огня.

Въ это время уголъ ситцевой занавѣски, закрывавшей лѣвый „оронъ", заколебался, приподнялся и показалось лицо третьяго обитателя юрты. Лицо было молодое и не страшное, почти ничѣмъ не отличавшееся отъ лица здороваго человѣка; только брови были немного припухшіе и на щекахъ — какія-то темноватыя пятна, похожія на лѣтній загаръ. При пристальномъ осмотрѣ лица, бросалось въ глаза какое-то странное, неподвижное выраженіе его.

— Мама, давай мнѣ трубку!

Голосъ третьяго обитателя юрты не пріобрѣлъ еще хриплаго, замогильнаго тембра, свойственнаго прокаженнымъ, и былъ довольно звученъ.

— Вставай, лѣнтяй, и иди сюда. Сегодня къ намъ будутъ гости. Ты знаешь, сынокъ, какой сегодня вечеръ? Завтра — тангара ^*) вѣдь: праздникъ Христовъ — Рождество.

*) Тангара — богъ, по якутски: въ переносномъ смыслѣ значитъ — праздникъ.

— А пищи у насъ мало, — проговорилъ мужчина въ шкурахъ, — охъ, какъ мало! Пожалуй, на праздникъ не хватитъ. Табакъ еще не вышелъ, а рыбы нѣтъ, молока нѣтъ... Забыли про насъ, забыли...

Третій обитатель вышелъ изъ за занавѣски. Онъ былъ почти голый. Накинувъ на себя потертую рубаху изъ оленьей кожи, онъ подошелъ къ камину и грѣлъ руки, приговаривая: „ыччу, ычча!“. Этимъ звукомъ якуты выражаютъ ощущеніе холода. Это былъ мальчикъ лѣтъ 15, очень тощій и очень слабый. Ноги его были тонки какъ жерди, а животъ — большой и вздутый.

— И мнѣ покурить, мама!

Это произнесъ совсѣмъ свѣжій и звонкій дѣтскій голосокъ, и въ тотъ-же мигъ, изъ за полога, показалась полная, краснощекая дѣвочка, лѣтъ десяти.

Лицо ея было свѣжее, румяное; глаза — черные, блестящіе и живые какъ у звѣрька. Она побѣжала къ камину, разбрасывая траву своими босыми ножками, почти выхватила у матери трубку и затянулась.

Парень съ неудовольствіемъ смотрѣлъ на нее, какъ бы собираясь бранить ее. Но отецъ протянулъ ему свою трубку и вся семья погрузилась въ блаженство. Трубка по-очереди переходила изъ, обезображеннаго мертвенной гримасой смѣха, рта женщины, въ свѣжія румяныя губы дѣвочки. Трубка по-очереди окутывала дымомъ то безносое, блѣдное лицо старика, то молодое, еще нормальное лицо подростка.

— Однако, пора варить чай... для гостей, — сказала женщина.

Дѣвочка вышла въ сѣни и принесла оттуда кусокъ льда.

Она проворно рубила его топоромъ и, откалывая небольшіе кусочки, наполнила ими черный, закоптелый чайникъ и желѣзный котелъ. Обѣ посудины были приставлены къ огню.

— Ты думаешь — они придутъ? — спросилъ мужчина, обра­щаясь къ женѣ.

— Если не умерли — придутъ. Завтра праздникъ и надо помолиться Богу. А гдѣ помолиться, какъ не въ домѣ самаго почетнаго и богатаго человѣка Уйбана. бывшаго князя? ^*).

*) Князьями якуты сѣверныхъ округовъ называютъ своихъ выборныхъ головъ, старшинъ, старостъ, которые всегда выбираются изъ почетныхъ людей.

— Да, бывшій князь!... Я сколько добра имъ дѣлалъ, платилъ за нихъ ясакъ и повинности, а они загнали меня въ болотную трущобу. Почему? Потому, что Богъ послалъ на меня болѣзнь. И Богъ наказываетъ и люди наказываютъ.. Хоть бы пищу-то привозили исправно, а то голодомъ морятъ. А мало-ли моего добра забрали эти мои родственники? Общество — сила: прикажетъ — такъ и съ голоду умрешь. Ничего не подѣлаешь!.. Не привезутъ намъ пищу къ празднику. Слышишь, какая буря завыла?..

Неподвижное лицо говорившаго было спокойно, но голосъ выражалъ печаль и страданіе.

— Не печалься огонеръ! ^*) Люди оставили насъ, но Богъ не оставилъ. Онъ пошлетъ намъ такого человѣка, который не побоится бури. Не будемъ голодать въ праздники. Я такъ думаю по моимъ примѣтамъ. А мои примѣты всегда говорили правду.

*) Огонеръ — старикъ; почетная кличка.

— И пищи не привезутъ, и наши сосѣди не придутъ въ этакую страсть.

Въ это время буря ударилась о юрту и засыпала ее мерзлымъ снѣгомъ. Казалось, что по стѣнамъ и льдинамъ заскребли тысячи чьихъ то когтей, что кто-то завылъ подъ дверями и побѣжалъ по крышѣ. Дрова въ каминѣ зашипѣли отъ комьевъ снѣга, попавшихъ въ трубу, а одно полѣно выпало на полъ отъ дуновенія вѣтра.

— Ишь, какъ швыряетъ! — проговорилъ старикъ. — Это колдуны, души шамановъ лѣтятъ изъ тундры въ лѣса.. Летятъ и бѣсятся по дорогѣ. Будетъ у нихъ собраніе... бесѣда на горахъ Алазейскаго хребта ^*). Не будетъ намъ пищи, не будетъ.

*) Алазейскій хребетъ — вблизи рѣки Алазеи, между рѣками Индигиркой и Колымой.

Въ досадѣ онъ поковылялъ черезъ юрту и легъ на полати, стуча своей деревянной колодкой.

Въ юртѣ опять воцарилось молчаніе.

Здѣсь жила семья прокаженныхъ. Озеро Долголахъ служило убѣжищемъ отверженныхъ людей. Имъ выстроили юрты и эти юрты переходили отъ умершихъ къ новымъ больнымъ. Онѣ были ветхи, ушли въ землю и грозили паденіемъ. Общество не перестраивало ихъ, почти не поправляло ихъ. Не одно поколѣніе больныхъ ожидало смерти и коротало скучные дни въ этихъ убогихъ юртахъ Прокаженные поддерживали ихъ какъ могли: подпирали стѣны стволами лиственницъ, покрывали отъ дождя корой и дерномъ, засыпали земляными завалинами. Рядомъ, на берегу озера, въ рыхлой почвѣ, образовавшейся отъ сгнившихъ деревьевъ и кочекъ, — было ихъ кладбище. Оно было близко къ жилищамъ, чтобы отверженнымъ было удобнѣе хоронить своихъ покойниковъ.

Безмолвно, какъ мертвецы вставшіе изъ гробовъ, выходили они изъ юртъ, медленно ковыляя своими кривыми, изувѣченными ногами, — провожали въ могилу своихъ товарищей. Солнце ярко и безучастно освѣщало картину величайшихъ бѣдствій и страданій, какія только могутъ поразить организмъ людей на землѣ. Эти омертвелыя, покрытыя ранами лица, эти, едва прикрытыя грязною ветошью, тѣла съ мясомъ, отваливающимся отъ костей, эти зіяющія дыры вмѣсто рта и носа, остатки пальцевъ на посинѣвшихъ рукахъ, ноги, изувѣченныя и обезображенныя привязанными къ нимъ неуклюжими деревяшками... Солнце свѣтило и грѣло и не посылало прокаженнымъ смерти: вода безучастно колыхалась въ озерѣ, кипѣла волнами, искрилась въ лучахъ и не поглощала этихъ несчастныхъ... А деревья привѣтливо кивали вѣтвями, давали имъ тѣнь, запахъ и тепло, какъ и всѣмъ здоровымъ людямъ...

Общество здоровыхъ людей загнало сюда своихъ больныхъ членовъ и почти бросило ихъ безъ призора. Изрѣдка навѣдывались къ нимъ здоровые люди, привозя пишу; они не входили въ жилища отверженныхъ, а останавливались далеко отъ юртъ и оставляли на землѣ пищу.

Иногда общество, вмѣстѣ съ больными родителями, селило въ поселкѣ прокаженныхъ ихъ здоровыхъ дѣтей, — потому-ли, что считало ихъ уже зараженными, или потому, что родственники или посторонніе не хотѣли пріютить ихъ. Оттого здоровая, краснощекая дѣвочка, дочь Ивана, жила въ поселкѣ прокаженныхъ, въ одной юртѣ со своими больными родителями. Они разлагались заживо и медленно умирали, но это не мѣшало ей любить ихъ...

Какъ ни заброшена и печальна была жизнь этихъ людей, но и въ ней бывали свои радости. Сегодня вечеромъ больные — все населеніе береговъ озера отверженныхъ, способное еще держаться на ногахъ, — соберется въ юртѣ Ивана. Они будутъ вмѣстѣ молиться и встрѣчать праздникъ, поужинаютъ вмѣстѣ и подѣлятся своими мыслями, — мыслями отверженныхъ, погребенныхъ въ лѣсахъ, оторванныхъ отъ всего живаго, людей...

Отворилась дверь въ юрту и показалось въ ней лицо одного изъ ожидаемыхъ семьей Ивана гостей.

Это было лицо съ носомъ и губами, но все изрѣзанное глубокими морщинами и опухолями, дѣлавшими кожу шероховатой, какъ кора стараго дерева.

Гость поклонился хозяевамъ, по якутскому обычаю, кивнувъ головой нѣсколько разъ.

— Здорово, тайонъ, капсе? ^*), — произнесъ онъ глухо, повернувъ лицо къ полатямъ, гдѣ лежалъ Иванъ, и въ то же время протягивая руку къ хозяйкѣ, за табакомъ.

*) Здравствуй, господинъ, поговаривай?

Набивъ трубку и закуривъ, онъ сѣлъ въ передній уголъ около низенькаго стола. Курилъ онъ жадно, какъ человѣкъ, давно уже не испытывавшій этого наслажденія; онъ втягивалъ въ себя дымъ очень быстро, почти безъ передышки.

— Кури, Багилей, — приговаривала хозяйка, — славный табакъ, хорошій табакъ!

Послышались шаги у дверей и въ юрту вошло сразу четыре человѣка, въ оленьихъ шкурахъ и въ торбасахъ изъ оленьихъ лапъ ^*). Вслѣдъ за ними вошло еще трое: безногій мужчина, вползшій на колѣняхъ и двѣ женщины. Одна была окутана заячьимъ одѣяломъ, другая въ ровдужной рубахѣ и въ высокой шапкѣ, опушенной бобромъ, и съ чернымъ плисовымъ верхомъ.

*) Зимняя обувь колымскихъ жителей; по тунгузски — унты.

Послѣ обычныхъ привѣтствій, гости разсѣлись по сторонамъ и огонь, охватившій пламенемъ новый запасъ дровъ, поставленный въ каминъ краснощекой дѣвочкой, — освѣтилъ ихъ лица. Казалось, что колеблющееся, бѣгающее по стѣнамъ юрты пламя, освѣщало сонмъ какихъ то подземныхъ гномовъ, безобразныхъ страшилищъ, грѣющихся у адскаго костра; оно какъ бы показывало въ волшебномъ фонарѣ картины всевозможныхъ увѣчій и язвъ, разрушающихъ человѣческое тѣло. Здѣсь смѣялось, въ лучахъ камина, лицо скелета съ живыми глазами въ орбитахъ; тамъ озарялось пламенемъ опухшее лицо, похожее на львиную морду, дальше рука безъ пальцевъ, нога, отвалившаяся по колѣно; кости, обнаженныя отъ мяса на живомъ тѣлѣ, язвы, опухоли, струпья...

Но и это собраніе калѣкъ и увѣчныхъ, стоявшихъ на порогѣ могилы, искало общенія съ себѣ подобными, развлеченія и радости.

— Садитесь гости, поговаривайте, что слыхали, что видали ^*), — сказала хозяйка.

*) „Что видалъ, что слыхалъ" обыкновенный вопросъ у якутовъ, при встрѣчѣ со знакомыми.

— Ничего не видали, не слыхали, отвѣчали гости.

— Поднялась буря, сильная пурга: всѣ лѣсные духи слетѣлись на наше озеро къ хозяину мѣста ^*) и воютъ. Однако не привезутъ намъ пищи сегодня, а можетъ быть завтра. Что ѣсть будемъ? рыбы нѣтъ, молока нѣтъ.

*) По суевѣріямъ якутовъ каждое пустынное мѣсто въ тайгѣ или тундрѣ имѣетъ своего хозяина „невидимаго духа", этимъ хозяевамъ якуты приносятъ жертвы, вѣшая на деревья разные лоскутки, телячьи шкуры, пучки волосъ и т. п.

Вопросъ о пищѣ волновалъ все селеніе прокаженныхъ.

— Мы лишены всего: стадъ и покосовъ, родныхъ и сосѣдей и не можемъ входить въ ихъ дома. А насъ еще морятъ безъ пищи...

— Что намъ осталось? Терпѣливо ожидать смерти... Но пока она придетъ, одна радость для насъ — поѣсть, попить и покурить...

Такъ жаловались на свою судьбу прокаженные.

Это имъ, наконецъ, надоѣло и они стали говорить о такихъ предметахъ, которые могли имѣть значеніе не только для нихъ, но и для здоровыхъ людей: о погодѣ, объ урожаѣ сѣна, объ уловѣ рыбы, о звѣриномъ промыслѣ, о томъ, сколько медвѣдей шаталось подъ осень въ тайгѣ. Они вспоминали старое время, когда они еще жили въ обществѣ здоровыхъ людей. Потомъ они стали сводить свои личные счеты и взаимныя недоразумѣнія и даже сплетничали другъ на друга.

Однако, мысль, что они могутъ остаться на праздникъ безъ пищи, все тревожила ихъ и они часто возвращались къ этой мысли въ своихъ разговорахъ.

— Вы боитесь, что никто не поѣдетъ въ праздникъ къ намъ съ пищей для насъ, — сказала жена Ивана. — А я думаю, что Богъ насъ пожалѣетъ и пошлетъ къ намъ человѣка. Вѣдь, если Богъ вложитъ ему въ сердце мысль поѣхать къ намъ, то что можетъ помѣшать ему пріѣхать и привезти намъ праздничные гостинцы?

— А мятель?

— Что мятель? Она уляжется, если Богъ захочетъ... я, какъ будто, вижу человѣка, онъ ѣдетъ на трехъ коняхъ и везетъ намъ много добра.

— Дай то Богъ! — сказали прокаженные.

Они задумчиво глядѣли на огонь и, казалось, вся жизнь ихъ сосредоточилась на мысли о томъ, будутъ-ли они сыты или голодные въ праздники, которые чтить они привыкли съ дѣтства.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

"Дорожникъ по Сибири и азiатской Россiи" №2, 1901 г.

Александръ, возчикъ прокаженныхъ.

(Продолженіе).

II.

Юрта князя Спиридона была чисто убрана. Завтра Рождество и къ нему будутъ гости: пріѣдутъ сородовичи поздравить съ праздникомъ и поѣсть жирной конины; пріѣдутъ тунгусы, ѣдущіе въ городъ къ купцамъ и остановившіеся вблизи кормить оленей, и, можетъ быть, привезутъ гостинцы.

Хозяйка и ея двѣ дочери замели юрту и устлали полъ сѣномъ, и ороны — новыми оленьими шкурами, вымазали глиной камелекъ, этого благодѣтельнаго друга зимнихъ скучныхъ вечеровъ.

Самъ князь Спиридонъ, староста Кангаласскаго наслега ^*), толстый якутъ, съ небольшими черными усами, съ очень косыми глазами и очень широкимъ жирнымъ лицомъ, одѣтый въ плисовый кафтанъ на мѣху изъ лисьихъ лапъ, — прохаживался по юртѣ и о чемъ-то думалъ. На лицѣ его была видна досада и съ утра онъ былъ золъ и придирчивъ. Утромъ онъ проснулся и вспомнилъ, что онъ забылъ отослать для прокаженныхъ на озеро Долголахъ пищу. Эта пища, которую доставляетъ по раскладкѣ весь наслегъ, давно уже была у него въ амбарѣ, но онъ, какъ то, за собственными дѣлами позабылъ о ней. Теперь близится праздникъ и нехорошо оставить ихъ безъ пищи. Лошадей онъ далъ бы своихъ, а потомъ взыскалъ бы съ наслега за доставку, но у него нѣтъ человѣка: работникъ разсчитался и ушелъ, не задолго передъ этимъ. Да еще вопросъ, согласился ли бы онъ поѣхать: въ его урочищѣ никто, пожалуй, не поѣдетъ: всѣ боятся даже близко подъѣзжать къ селенію прокаженныхъ. Не ѣхать-же ему самому, или его сыну! Можно бы нарядить людей изъ дальняго угла наслега; тѣ всегда ѣздятъ, не смѣютъ ослушаться начальства. Да теперь уже поздно.

*) Сельское общество; извѣстная территорія, часть улуса, населенная потомками одного и того-же рода.

Онъ не зналъ, что дѣлать. Потомъ онъ позвалъ сына, возившагося на дворѣ со скотомъ, и послалъ его за старикомъ Гаврилой. Старикъ слылъ во всемъ улусѣ умнымъ человѣкомъ и часто давалъ князю хорошіе совѣты въ затруднительныхъ случаяхъ жизни.

Явился Гаврило, сѣдой тощій старикъ, и повѣдалъ ему князь Спиридонъ свое горе.

— Нельзя-ли кого послать отъ насъ?

— Нельзя, отвѣчалъ старикъ, никто не поѣдетъ.

— А почему? Они бѣдные, а я заплачу отъ себя.

— Всѣ хотятъ дома встрѣтить праздникъ, а не въ дорогѣ, да еще въ бурю, въ мятель... Къ вечеру будетъ мятель. Нѣтъ никто не поѣдетъ, развѣ послѣ праздниковъ?... А я тебѣ вотъ что посовѣтую: вчера пріѣхалъ поселенецъ Александръ и сегодня цѣлое утро игралъ въ карты съ Петрушкой. Онъ пріѣхалъ за пищей, требовать, значитъ, пищу отъ наслега, а мы ему предложили жить до зимняго мунняха ^*) у насъ, по-очереди, по 10 дней въ юртѣ. Это отчаянный человѣкъ и ничего не боится — ни оспы, ни проказы. Если ему заплатить, онъ повезетъ пищу прокаженнымъ. А оставить ихъ безъ пищи въ эти дни — грѣхъ, большой грѣхъ. Какъ ты до этого допустилъ князь?... Они, вѣдь, бѣдные, смирные и жаловаться не будутъ начальству. Умрутъ съ голоду, а не будутъ жаловаться, и начальство ихъ не любитъ и не жалѣетъ. Но они будутъ жаловаться Богу.. Богъ ихъ жалѣетъ. Кого Онъ самъ наказываетъ, того онъ не дастъ въ обиду людямъ: какъ все равно отецъ самъ бьетъ и учитъ дѣтей, а другому не даетъ бить... Ты развѣ не слыхалъ этого отъ добрыхъ людей?... Худо князь...

*) „Мунняхъ" — сходка, собраніе рода, гдѣ вырѣшаются все хозяйственные общественные вопросы.

Старикъ неодобрительно качалъ головой и съ укоромъ смотрѣлъ на князя.

— Что же, буду Александра просить, пробормоталъ князь въ смущеніи. Пошли мнѣ его, или самъ попроси, найми...

— Нѣтъ, ты виноватъ — ты и проси. А я пошлю. Если не играетъ въ карты, — придетъ; а играетъ, то никакими силами не сдвинешь его съ мѣста.

Но Александръ не игралъ въ карты, за неимѣніемъ партнеровъ, а сердито ходилъ взадъ и впередъ по юртѣ, предназначенной служить ему пріютомъ на 10 дней.

— Звѣрье лѣсное! Никакого у нихъ сочувствія нѣтъ къ рассейскому человѣку: завтра праздникъ, а у нихъ не прибрано, грязь и вонь. А все больше отъ лѣни, отъ звѣриной привычки. Эхъ, уйти-бы куда глаза глядятъ! Да лошадей не дадутъ черти тупорылые. Поѣхалъ-бы въ городъ. Пущай исправникъ сажаетъ въ караулку... по крайности въ церковь пошелъ-бы...

Такъ ворчалъ онъ, разбрасывая ногами соръ по полу.

Въ это время вошелъ старикъ Гаврило и сказалъ ему, что его зоветъ князь Спиридонъ. Александръ, обрадовавшись случаю уйти отъ возмущающей его грязи въ хорошую просторную юрту, — не заставилъ себя долго просить. Онъ проворно одѣлся и вышелъ.

Пока онъ дойдетъ до князя Спиридона, мы успѣемъ сказать нѣсколько словъ о немъ.

Этотъ высокій, русый и голубоглазый молодецъ не по своей волѣ очутился на дальнемъ сѣверо-востокѣ, среди скуластыхъ обитателей лѣсныхъ озеръ и рѣкъ. Его, какъ водится, сослали за то, что онъ не хотѣлъ или не умѣлъ жить такъ, какъ большинство людей, и нарушалъ установленныя формы отношеній между людьми: кралъ и грабилъ. Но какъ ни велики были его грѣхи, трудно и достойно сожалѣнія было его положеніе среди чуждыхъ людей, съ которыми онъ не могъ сойтись, среди суровой природы, которой онъ не умѣлъ покорить. Обыкновенное опредѣленіе преступника науки уголовнаго права, какъ человѣка, упорно не подчиняющагося требованіямъ закона и власти, — было совсѣмъ не примѣнимо къ нему. Въ ссылкѣ онъ имѣлъ твердое желаніе подчиняться закону и власти и жить смирно. Но онъ не могъ исполнить этого намѣренія, потому что никакъ не могъ честнымъ трудомъ заработать кусокъ хлѣба. Поступивъ въ мѣстѣ причисленія къ сибирскому крестьянину въ батраки, онъ терпѣлъ всякаго рода угнетенія, не допивалъ, не досыпалъ ночей, работалъ какъ волъ, и не могъ ничего заработать себѣ на черный день. Когда же ему надоѣло голодать и трудиться безъ всякой пользы для себя, и онъ поступилъ въ спиртоносы, то былъ сытъ, хорошо одѣтъ и заработалъ за два за три мѣсяца двѣсти рублей. Онъ задумалъ уже бросить опасное ремесло, уйти въ Витимъ и заняться мелкой торговлей на пристани, но въ послѣднюю поѣздку со спиртомъ его арестовали, вмѣстѣ съ другими, отобрали спиртъ и деньги, посадили въ тюрьму и сослали въ Колымскій край.

Здѣсь онъ тоже хотѣлъ жить своимъ трудомъ, но никакъ не могъ ухитриться сдѣлать этого. Ему дали полуразвалившуюся юрту, коня и сѣти и сказали: „живи, работай и веди себя смирно"! Но онъ не умѣлъ заработать себѣ на жизнь. На тѣхъ озерахъ, гдѣ якуты ловили много рыбы сѣтьми, много птицы петлями, — онъ не могъ поймать ничего, не только на продажу, но и для себя. Въ лѣсахъ, гдѣ якуты добывали много зайцевъ, куропатокъ и бѣлокъ, — онъ не добывалъ ничего. Этотъ промыселъ требовалъ особенной сноровки, которой у него не было. На лодкѣ, въ которой якуты ѣздятъ по озеру въ бурю, —Александръ шатался какъ пьяный и еле держался на водѣ. А охота въ тайгѣ? Она требовала основательнаго знанія мѣстности, звѣриныхъ тропъ и дорожекъ и звѣриныхъ привычекъ, требовала умѣнья ставить плашки, луки и силки въ подходящемъ мѣстѣ и подходящимъ образомъ. Надо было изучить природу сѣвера, прежде чѣмъ побѣждать ее, а Александръ не умѣлъ сдѣлать этого. На луки якутовъ (наставленные въ тайгѣ) попадались лисицы, а на его лукъ, поставленный слишкомъ близко къ жилымъ мѣстамъ, — попалась якутская собака. „Не будешь же жрать собаку, хотя она и жирная" — ругался Александръ, и въ досадѣ продалъ свои сѣти за безцѣнокъ, бросилъ юрту и уѣхалъ въ городъ, искать работы.

Въ городѣ исправникъ нанялъ его копать погребъ и въ этой работѣ онъ (Александръ) показалъ свою удаль. Онъ работалъ кайлой, какъ богатырь, откалывая огромныя глыбы мерзлой земли, на удивленіе всѣмъ колымчанамъ. Въ три дня онъ выкопалъ столько, сколько два якута выроютъ въ недѣлю. Но погребовъ копаютъ мало въ той сторонѣ и Александръ не нашелъ среди колымчанъ охотника имѣть хорошій погребъ. Подходящей работы не находилось и онъ обратился къ улусу за помощью. Улусъ, вообще, кормитъ поселенцевъ въ Колымскомъ краѣ, потому что они тамъ безпомощны, среди суровой природы и не умѣютъ промышлять, а того труда, къ которому они способны, — труда ремесленнаго и земледѣльческаго, — не требуется тамъ.

За шесть лѣтъ пребыванія въ Колымскомъ краѣ, Александръ имѣлъ только два хорошихъ заработка: исправницкій погребъ и уборку труповъ людей, погибшихъ отъ оспы. Года два тому назадъ половина наслега вымерла отъ оспы. Уцелѣвшіе, здоровые люди бѣжали изъ этихъ мѣстъ, а покойники остались непохороненными въ юртахъ и разлагались. Тогда якуты обратились за помощью къ поселенцамъ и просили ихъ похоронить тѣла. Въ экспедиціи могильщиковъ принялъ участіе Александръ.

Они схоронили мертвыхъ и забрали себѣ все ихъ имущество, которое, въ интересахъ населенія, слѣдовало-бы сжечь. Кромѣ того, они получили плату отъ улуса. Вотъ тогда лихо попировали они! Распродавъ зараженныя вещи въ городѣ, они накупили водки и тряхнули стариной, вспомнили пріисковую жизнь и золотое времячко спиртоношества.

Но наслѣдства покойниковъ хватило не на долго: пришлось опять промышлять себѣ пищу. Александръ подумалъ уже, грѣшнымъ дѣломъ, стянуть что-нибудь, но его остановило соображеніе, что никто изъ мѣстныхъ жителей даромъ, не только за деньги, не возьметъ краденнаго: некуда дѣвать украденнаго и некуда самому уйти отъ поисковъ. „Вотъ и живи въ такомъ гибломъ мѣстѣ, гдѣ и украсть ничего нельзя"! Послѣ этого ничего не оставалось дѣлать, какъ сѣсть на шею якутамъ. („Пущай кормятъ"!) И якуты его кормили; назначили ему „положеніе„ 4 пуда рыбы въ мѣсяцъ, кирпичъ чаю, 2 пуда молока. Онъ ѣздилъ по всему улусу и велъ бродячій образъ жизни. Главнымъ занятіемъ его была картежная игра. Этимъ онъ промышлялъ себѣ одежду, табакъ и разныя мелочи. Онъ игралъ хладнокровно, по пріискательски, и всегда одерживалъ верхъ надъ волновавшимися и горячившимися въ игрѣ якутами.

Такъ короталъ жизнь и мыкалъ свое горе поселенецъ Александръ въ Колымскомъ краѣ. У него не было никакого будущаго, никакихъ надеждъ. „Развѣ манифестъ вернетъ меня въ Россію"?, мечталъ онъ иногда, не вѣря самъ себѣ. Потомъ онъ махнулъ на подобныя мечты рукою, погрузился въ апатію и жилъ безъ всякихъ надеждъ, изо дня въ день, какъ жилось. Единственнымъ утѣшеніемъ его было — хорошо поѣсть, выпить и поиграть въ карты. Обладая веселымъ и добродушнымъ характеромъ, онъ не озлобился на якутовъ, какъ многіе другіе поселенцы, а напротивъ — старался съ ними ладить, тѣмъ болѣе, что онъ обладалъ способностію легко примѣняться къ характерамъ и обычаямъ другихъ людей.

Войдя къ князю Спиридону, онъ съ достоинствомъ ему поклонился и вопросительно посмотрѣлъ на него.

— А, здравствуй, Александръ, сказалъ князь ломаннымъ русскимъ языкомъ. Ты знаешь меня? Я староста: меня народъ почитаетъ. А я тебя угощать стану. Садись.

Онъ пожалъ Александру руку, усадилъ за столъ и велѣлъ подать закуску.

На столѣ появились: струганина, мерзлыя сливки и хаякъ (масло, нарубленное кусками), а затѣмъ — кирпичный чай съ молокомъ.

— Кушай, Лександра, кушай, — ободрялъ его князь. — Ты меня знаешь, я тебя знаешь; ты говори, я говори — и будетъ шибко хорошо.

Изъ любезнаго обращенія князя съ нимъ Александръ понялъ, что онъ нуженъ князю, и намоталъ это на усъ.

Когда Александръ съѣлъ все, что было на столѣ, князь приступилъ къ дипломатическимъ переговорамъ. Онъ говорилъ по русски, немилосердно коверкая слова. Александръ говорилъ по русски и по якутски, не уступая князю въ коверканіи якутскихъ и даже русскихъ словъ. Ему казалось, что исковерканный русскій языкъ болѣе понятенъ якуту, чѣмъ правильный.

— Я тебя буду просить, Александръ, помоги мнѣ. Мнѣ сильно надо; когда тебѣ будетъ надо чего — я помогу. Ты, вѣдь, русскій человѣкъ, а русскіе люди ничего не боятся: ни болѣзни, ни войны, ни даже начальства... Развѣ ихъ ссылали-бы сюда, если бы они боялись начальства? Э, тогда они смирно-бы сидѣли въ своей землѣ и снимали-бы шапки всякому начальству, какъ якуты.. Правда, вѣдь?

Онъ лукаво смотрѣлъ на собесѣдника, полагая, что онъ льститъ его тщеславію.

— Ты, вѣдь, не боишься прокаженныхъ?

— Для чего ихъ бояться? Они, вѣдь, живые люди, а я и мертвыхъ не побоялся, когда хоронилъ вашихъ покойниковъ въ оспенный годъ. Иной уже совсѣмъ скисъ: за версту духъ идетъ, черви изъ глазъ и изъ носу лѣзутъ, а ты и ухомъ не ведешь, зацѣпишь его крючкомъ и волокешь въ яму. Иного, который не дюже воняетъ, и осмотришь: нѣть ли при немъ, случаемъ, денегъ... Ничего не побоюсь!

— Вотъ хорошо! Я такъ и думалъ о тебѣ: такой высокій и сильный человѣкъ ничего не побоится. Поѣзжай на озеро Долголахъ въ 25 верстахъ отсюда и отвези прокаженнымъ ѣду.

— А что дашь?

— Пудъ мяса дамъ и ½ фунта табаку прибавлю.

— За эту цѣну, ваше степенство, не поѣду. Можетъ, кто изъ якутовъ поѣдетъ — спроси? — Вѣдь, мнѣ съ тебя двѣ платы надо: одну за то, что я поѣду, за работу, значитъ, а другую за то, что я не боюсь прокаженныхъ; мнѣ, вѣдь, къ нимъ доведется зайти, обогрѣться... Меньше, какъ за 10 р. не поѣду.

— Дорого просишь. Не съ меня, вѣдь, деньги пойдутъ, а съ народа. Народъ тебя кормитъ, и тебѣ надо уважить народъ.

— На то меня и послали сюда, чтобы вы меня наблюдали, а за работу — особо отдай.

— Ну, бери 5 рублей.

— Мало даешь. А это ничего, что я въ самый праздникъ долженъ буду въ дорогѣ мерзнуть, вмѣсто того, чтобы сидѣть у огня и играть въ карты?

— Въ дорогѣ еще веселѣе. А въ юртѣ скучно и тѣсно, и народъ бѣдный, не на что играть. Ну, рубль еще прибавлю.

— Вотъ что я тебѣ скажу: давай къ тому, что давалъ сначала, еще 2 бутылки спирту. Безъ спирту я не поѣду. Неравно замерзнешь еще, а со спиртомъ не страшно. Разъ ѣхалъ я, — везъ купеческую кладь, — поднялась вьюга, ничего не видать, а вѣтеръ, такъ на скрозь и беретъ. Такъ что ты, братецъ мой? я только спиртомъ и спасся: хлобыснулъ полъ бутылки, легъ на снѣгу и заснулъ. Когда проснулся, буря прошла; небо синее и знакомый лѣсокъ видно. А пустись я безъ спирту въ дорогу, обязательно сталъ-бы плутать по вьюгѣ, заблудился-бы и пожалуй, отморозилъ-бы что-нибудь..

— Ладно, спиртъ получишь, сказалъ князь. Только надо сегодня ѣхать, чтобы какъ-нибудь до вечера добраться... Лошадей покормишь и ночью назадъ.

Александръ согласился. Ему тотчасъ-же дали спирту и табаку, а мясо онъ долженъ получить по возвращеніи. Самъ князь и сынъ его вывели лошадей, осѣдлали ихъ, связали вмѣстѣ поводьями; за сѣдла зацѣпили ремнями нарты съ провизіей, уложенной въ сумахъ, привязанныхъ на нартахъ. На каждую нарту они клали по 10 пудовъ, приблизительно. Колымскія лошади хотя выносливы, но слабы; въ Колымскомъ краѣ еще не вошла въ употребленіе русская упряжь, напр., та волочится за сѣдломъ и лошади трудно везти болѣе 10-12 пудовъ. Князь жалѣлъ своихъ лошадей и положилъ клади еще меньше. Онъ положилъ еще сѣна для корма лошадямъ.

Когда все было готово, Александръ одѣлъ на себя оленью парку ^*) съ волчьимъ капюшономъ, доставшуюся ему отъ покойниковъ, которыхъ онъ схоронилъ въ оспенный годъ, перекрестился и вскочилъ на переднюю лошадь.

*) Парка — двойная рубаха изъ пыжиковъ (шкуръ молодыхъ оленей), одна шерстью вверхъ, другая — шерстью внизъ.

— Смотри, напутствовалъ его князь, тамъ дороги, вѣдь, нѣтъ. А ты держи все на желтую гору: отъ нея шесть верстъ до озера. По тому озеру берегомъ поѣдешь и выѣдешь на Долголахъ, съ середины уже юрты видны... Не заблудись.

— Ладно! знаю, найду, сказалъ Александръ и тронулъ лошадь.

А. Клюге.

(Окончаніе будетъ.)

"Дорожникъ по Сибири и азiатской Россiи" №3, 1901 г.

Александръ, возчикъ прокаженныхъ.

(Окончаніе. ).

III.

Когда Александръ скрылся отъ взора провожавшихъ его якутовъ, за перелѣскомъ и проѣхалъ верстъ семь, синее небо стало блѣднѣть по краямъ и на сѣверѣ помутилось; какъ будто какія то мрачныя мысли легли на его ясное чело, и оно все хмурилось, грустило невѣдомой печалью и сообщило это настроеніе всему, что было въ немъ и что было подъ нимъ. Лѣса, покрытые бѣлымъ пушистымъ уборомъ, тоже хмурились и теряли свой серебристый отсвѣтъ. Сырая мгла наполняла воздухъ, стлалась по деревьямъ, по кустамъ и обратила блестящія пылинки морознаго воздуха въ мелкіе хлопья матоваго, лишеннаго блеска снѣга. Снѣгъ слегка закрутился въ воздухѣ и деревья еле замѣтно закачались, точно вздрагивали, предчувствуя бурю. Она была гдѣ то далеко, въ безпредѣльномъ просторѣ тундры, а лѣсъ уже ждалъ ее, охваченный тревогой, готовясь встрѣтить ее и дать ей отпоръ. Буря издали уже грозила ему, бросая на небо мутныя облака. Небо опустилось низко, какъ бы собираясь придавить къ землѣ встревоженный лѣсъ. Торопливо пролетѣли черезъ поляну, по которой вилась тропинка, бѣлыя куропатки...

Что то какъ бы потрясло воздухъ и вдругъ стало темно... Казалось, огромное облако сорвалось съ неба, ринулось на зем­лю и подбросило вверхъ сугробы.

Сквозь облака снѣга Александръ видѣлъ, какъ деревья, недавно бѣлыя и неподвижныя, качали темными, обнаженными отъ снѣга вѣтвями.

— Шалишь! Не побоюсь, не вернусь съ дороги, сказалъ Александръ, набросилъ на голову волчій „кокуль" (капюшонъ), слѣзъ съ коня и подтянулъ покрѣпче подпруги.

Осмотрѣвъ коней, онъ сѣлъ и двинулся впередъ. Онъ не боялся заблудиться, потому что дорога здѣсь выходила на озеро и шла берегомъ его, такъ что извилистая линія лѣса, едва чернѣющаго въ клубахъ летучаго снѣга, указывала направленіе.

Александръ любилъ бурю. Ему какъ то легко становилось на душѣ, когда вѣтеръ носился надъ его головой, сыпалъ снѣгомъ по дорогѣ и пѣлъ свои заунывныя пѣсни, пѣсни безъ словъ, но полныя грусти, негодованія, жалобъ... Вѣтеръ навѣвалъ на него какія то особенныя мысли, рѣзко отличавшіяся отъ тѣхъ обыденныхъ, вращавшихся въ области повседневныхъ интересовъ желудка, мыслей, которыми онъ жилъ въ далекой странѣ, среди чуждаго племени. Ему вспомнилась родная земля и все, что оставилъ онъ въ ней; вспоминалась прошлая жизнь и все, что онъ вытерпѣлъ въ ней; вспоминались рѣдкія мгновенія счастія и радости, быстрыя, мимолетныя, какъ искры.

Какъ бы ни былъ бѣденъ, угнетенъ и несчастенъ человѣкъ, — онъ бережетъ въ своемъ сердцѣ эти свѣтлыя воспоминанія о быломъ счастіи. Обиды, нужда, гоненіе людей не могутъ изгнать ихъ оттуда. Суровая борьба и лишенія заглушаютъ ихъ... Но иногда они вдругъ съ неудержимой силой, просыпаются въ душѣ и доставляютъ свѣтлыя мгновенія человѣку, измученному нуждой.

Какъ ослѣпшему бываетъ отрадно воспоминаніе о свѣтѣ и солнцѣ, такъ угнетенному людьми и судьбой — отрадно воспоминаніе о быломъ счастіи и если при этомъ воспоминаніи заблеститъ слеза на рѣсницѣ, то слеза эта не усугубитъ печали, а облегчитъ сердце, стѣсненное горемъ.

И у поселенца, загнаннаго на край свѣта, лишеннаго родины, чести и правъ, бываютъ такія мгновенія, потому что тюрьма, плети, ссылка, годы бродяжества, — вся эта тяжелая жизнь отщепенца и травленнаго звѣря, — не разучила его мыслить, чувствовать, воспринимать впечатлѣнія по человѣчески.

Александръ мчался въ клубахъ снѣга и передъ нимъ мелькали воспоминанія объ отрадныхъ мгновеніяхъ жизни: дѣтство, улыбка матери, научившей его молиться, заунывныя ея пѣсни у колыбели меньшихъ братьевъ, сказки зимнихъ вечеровъ, цвѣтущія нивы и дружная работа на поляхъ, на родной полоскѣ... Знакомые сады, дома, улицы и церковь съ убогими крестами на кладбищѣ, гдѣ задумчиво сиживалъ онъ ребенкомъ въ густой травѣ и много другаго...

И все это потеряно на вѣки!

Онъ радъ былъ бурѣ. Правду говорилъ князь Спиридонъ: лучше въ дорогѣ, въ этихъ снѣгахъ и сугробахъ, чѣмъ въ грязной юртѣ якутовъ; лучше слушать вой вѣтра, чѣмъ ихъ скрипучее пѣніе; веселѣе со своими мыслями и воспоминаніями, чѣмъ съ чужими людьми, которые не любятъ тебя, а боятся и лишь терпятъ твое присутствіе у себя!..

Странное настроеніе овладѣло имъ — настроеніе, когда мечты кажутся дѣйствительностью, а дѣйствительность мечтою, непріятнымъ сномъ, и все показалось ему необыкновеннымъ. Какъ это онъ попалъ съ родины въ такую даль, ужасную даль? Зачѣмъ ѣдетъ онъ въ мятель, въ бурю, въ гости къ отверженнымъ людямъ?

И пришло ему на умъ, что и самъ онъ отверженъ обществомъ, какъ эти несчастные, что нѣтъ ему возврата къ прошлому, къ лучшей жизни, какъ имъ. Ему стало жаль ихъ и онъ задумалъ посѣтить ихъ, — посмотрѣть ихъ жизнь, утѣшить. Онъ слышалъ, что они очень безобразны, но развѣ не люди они? Конечно, онъ можетъ и не заходить къ нимъ: оставить пишу у дверей юртъ, накормить лошадей въ тайгѣ, развести костеръ и отдохнуть немного, а потомъ, ночью же, уѣхать назадъ. Но теперь ему упрямо захотѣлось бытъ у нихъ, потому что ему стало жаль ихъ за то, что ихъ всѣ боятся и избѣгаютъ..

Въ безпредѣльномъ просторѣ пустыни ему приходили въ го­лову мысли, какихъ не приходило въ юртахъ...

Ничего не было видно кругомъ — ни неба, ни земли: снѣгъ, пустота, мракъ! Но въ этомъ мракѣ какъ бы стали виднѣе его мысли и воспоминанія. Якуты говорятъ, что въ бурю злые духи носятся надъ землей. Нѣтъ, это добрые духи для него: они посылаютъ ему пріятныя видѣнія; они воютъ, но ни чего нѣтъ страшнаго въ этомъ воѣ.

Онъ опять поправилъ коней, осмотрѣлъ подпруги и нарты и хлебнулъ порядочный глотокъ изъ бутылки, бывшей въ сумѣ у сѣдла. Еще бодрѣе стало его настроеніе. А буря все становилась свирѣпѣе.

— Не побоюсь! Что мнѣ? Ну, засыпетъ меня, заморозитъ. Что же изъ этого? Никого мнѣ не жаль на землѣ, никому меня не жаль!.. Никто не заплачетъ по мнѣ, потому что я никому не нуженъ...

...Проносись, проносись мимо!

Такъ говорилъ Александръ вѣтру. Потомъ ему взгрустнулось и онъ погрузился въ думы. Обрывки картинъ былого мелькали въ умѣ. Въ нихъ было все пережитое, хорошее и худое: но худое прошлаго — теперь казалось хорошимъ, потому что оно уже выстрадано и какъ бы стало частью его самого. Онъ ѣхалъ въ полудремотѣ. Мѣрная поступь коня укачивала его, а буря, къ вою которой привыкло ухо, убаюкивала. Привычныя лошади шагали увѣренно по сугробамъ; дорога все шла прямо и крайнія деревья лѣса, окаймлявшаго озеро, служили путеводными вѣхами.

Вдругъ ему показалось, что лошади стали. Онъ открылъ глаза. Лошади все также шли мѣрною поступью, но мятель прекратилась, легла сугробами на землю. Вѣтеръ улетѣлъ въ другіе лѣса, на другія озерья. Небо начинало проясняться и синѣть. Вечеръ глядѣлъ на успокоенную землю безчисленными огнями звѣздъ, мерцавшихъ въ вышинѣ, гдѣ недавно была одна мутная пустота. Луна стояла надъ лѣсомъ, черными зубчатыми стѣнами загромоздившемъ небосклонъ, позади путника; а впереди раскинулась бѣлая равнина, вся изрѣзанная серебристыми волнами сугробовъ. На дальнемъ берегу свѣтились огненныя точки. Это озеро прокаженныхъ. Александръ никогда не былъ на немъ, но онъ узналъ его по описаніямъ князя.

— Не побоюсь ихъ: встрѣчу праздникъ съ нищими калѣками, подумалъ онъ, но ему какъ то невольно стало жутко.

Онъ опять прихлебнулъ спирту, глянулъ на звѣзды и за­пѣлъ:

Ямщикъ лихой — онъ всталъ съ полночи,

Ему взгрустнулося въ тиши,

И онъ запѣлъ про ясны очи —

Про очи дѣвицы — души...

И вспомнилъ онъ ясныя очи, которыя любилъ когда-то, давно, много лѣтъ тому назадъ, и далеко, много сотенъ верстъ отъ „мѣста причисленія". Эти очи забыли о немъ, лишь только ворота тюрьмы затворились за нимъ... Счастливы они и свѣтятся-ли радостью по прежнему, или такъ же, какъ онъ, несчастны и не задалась имъ жизнь, какъ и ему, но только иной незадачей, и они потускнѣли отъ горя и слезъ?..

Онъ пѣлъ громко. Лошади шарахнулись въ сторону, при неожиданномъ звукѣ пѣсни, и потомъ долго испуганно шевелили ушами. Здоровый звонкій голосъ пѣвца далеко разносился по озеру, то отдаваясь въ сугробахъ, то замирая на лѣсныхъ берегахъ. Въ нѣмой тиши, наступившей послѣ бури, въ морозномъ воздухѣ, опять наполнившемся серебристой пылью, пѣсня неслась далеко вдаль, неслась далеко въ высь и долетала до жилищъ живыхъ мертвецовъ...

IV.

Въ юртѣ Уйбана, обвитой сумерками, царствовало молчаніе. Все тѣ-же гости, — вся колонія прокаженныхъ, — были тутъ. Они были невеселы и сидѣли съ поникшими головами. Всѣ радости общенія съ себѣ подобными были исчерпаны: они выпили по нѣсколько чашекъ чаю, поговорили о всѣхъ событіяхъ своей скучной жизни, уладили всѣ мелкіе недоразумѣнія и споры. Въ сущности въ ихъ жизни не было событій; она была однообразна изо дня въ день, какъ жизнь въ тюрьмѣ. Самымъ радостнымъ событіемъ этой жизни считалось полученіе отъ родныхъ и знакомыхъ, никогда не посѣщавшихъ ихъ, или отъ общества, съѣстныхъ припасовъ: рыбы, мяса молока, соры *). Какъ лакомства, они получали чай и табакъ, и только князь Уйбанъ получалъ то и другое отъ родни въ сравнительномъ изобиліи. Печальныхъ событій было больше. Самымъ частымъ и обыкновеннымъ изъ нихъ была смерть.

*) Сора (суорат) — родъ простокваши.

Одинъ за другимъ угасали мрачные обитатели озера прокаженныхъ, сходили въ могилу тихо, безъ напутствій религіи, безъ прощанія съ родными, безъ слезъ, безъ рыданій, безъ поминокъ. Больные тихо угасали; куски мяса отваливались у нихъ, появлялись струпья почти безъ боли. Но иногда появлялась нестерпимая боль въ костяхъ, какъ бы въ мозгу костей. На нѣкоторыхъ изъ нихъ, по временамъ, находила такая слабость, что они по цѣлымъ днямъ лежали неподвижно на своихъ оронахъ и не могли подняться, чтобы затопить каминъ и сварить пищу. Тогда товарищи и сосѣди помогали имъ, съ ужасомъ подумывая о томъ времени, когда останется одинъ изъ нихъ, послѣдній на озерѣ, и не будетъ въ состояніи подняться съ постели и погибнетъ съ голода. Кого изъ нихъ ждетъ такая судьба? Кто будетъ послѣднимъ? Или никогда не опустѣетъ селеніе прокаженныхъ?...

Въ каминѣ тлѣли уголья и слегка кипѣлъ котелъ съ рыбой — ужинъ, котораго всѣ ожидали, которымъ предполагалось ознаменовать праздникъ, послѣ общей молитвы, у мѣдной иконы. Но много ли этого ужина достанется на каждаго изъ нихъ? По полъ рыбы. Это очень мало, но завтра не будетъ и того, если ночью или утромъ не доставятъ имъ пищи. Нѣкоторые изъ нихъ уже цѣлый день ничего не ѣли, но молчали, не желая удручать все общество. Голодъ стоялъ у нихъ за плечами: оттого они были печальны. На праздники они будутъ лишены единственнаго удовольствія, которое имъ осталось въ жизни — поѣсть до сыта. Жестокая судьба! Жестокіе люди!

Только хозяйка юрты не теряла надежды и бодрости. Она одна не молчала, а заговаривала то съ тѣмъ, то съ другимъ изъ гостей и потчевала ихъ табакомъ.

— Курите, курите! Хорошій табакъ, отличный, — говорила она привѣтливо, насколько это было возможно, при ея хрипломъ голосѣ.

Она раскрывала кисетъ и всѣ ладони протягивались къ ней. Закуривались трубки и окутывались облаками сизаго дыма лица, покрытыя язвами.

Вѣтеръ на дворѣ стихалъ. Буря перешагнула черезъ Алазейскій хребетъ и бушевала по безпредѣльнымъ равнинамъ и озерамъ Индигирки; она унесла съ собою злыхъ духовъ, сыпавшихъ сугробами на низенькія юрты. Грани льдинъ, вставленныхъ въ окна, начали свѣтиться снаружи и сверкать.

— Будетъ звѣздная ночь, сказалъ одинъ изъ гостей. Надо пойти послушать, не ѣдетъ-ли кто, не стучатъ ли кони по льду озера.

Онъ вышелъ и напряженно всматривался въ даль озера, гдѣ на прояснившемся небосклонѣ зажигались звѣзды. Муть, оставленная бурей, уходила вслѣдъ за нею, одна за другой зажигались звѣзды, какъ бы гоняясь за уходившими облаками и преслѣдуя ихъ огненными неугасаемыми стрѣлами.

— Хорошая, тихая ночь, шепталъ прокаженный.

Вдругъ до его уха донесся какой-то странный звукъ.

Чуткое ухо его уловило топотъ копытъ и пѣніе. Но какъ странно, какимъ чуждымъ, не здѣшнимъ эхомъ звучало это пѣніе! Онъ почти испугался и поспѣшилъ въ юрту.

Хозяйка посмотрѣла на него и многозначительно подняла вверхъ указательный палецъ.

— Что ты видѣлъ, что слышалъ? Слышалъ топотъ копытъ, скрипъ снѣга: Богъ шлетъ намъ добраго человѣка...

Вернувшійся со двора съ суевѣрнымъ страхомъ посмотрѣлъ на нее.

— Откуда ты знаешь? Развѣ сюда слышно?

Прокаженные повскакали съ мѣстъ. Самъ мрачно настроенный Уйбанъ, всталъ съ постели, стуча деревяшкой. Всѣ вопросительно смотрѣли на пришедшаго.

— Кажется, ѣдетъ кто-то и поетъ... Но такого пѣнія я еще ни разу не слышалъ въ жизни. Ужъ не обманываетъ ли насъ лѣсной духъ?.

Всѣ прокаженные вышли на дворъ и чутко прислушивались, всматриваясь въ даль.

— Это волкъ воетъ, пробормоталъ одинъ.

— Нѣтъ, сохатые бѣгутъ по льду озера и стучатъ копытами.

Но князь Уйбанъ нетерпѣливо замахалъ рукой, приказывая молчать.

— Это стучатъ лошади и ѣдетъ человѣкъ... Но не якутъ. Русская пѣсня это... Я слышалъ не разъ, когда бывалъ въ городѣ. Вѣдь, я понимаю по русски... Но неужели русскій ѣдетъ? Нога русскаго никогда не бывала здѣсь! Не болтайте, я еще послушаю.

Онъ вытянулъ шею, какъ гусь, и напряженно вслушивался.

— Нѣтъ, это по русски поютъ. Откуда русскій и зачѣмъ? Здѣсь не съ кѣмъ торговаться, нечего украсть, нѣкого ограбить...

Если бы Иванъ былъ здоровъ, то лицо его изобразило бы страхъ и недоумѣніе, но оно осталось неподвижнымъ, хотя онъ былъ взволнованъ.

Долго стояла колонія прокаженныхъ у юрты и смотрѣла на искрящіяся волны сугробовъ. Холодъ загналъ этихъ встревоженныхъ, полуодѣтыхъ людей въ юрту. Погрѣвшись, они опять выходили и толпились у дверей, испытывая взоромъ и ухомъ бѣлую пустыню, впавшую въ неподвижность послѣ и бури, и тихую ночь, нависшую надъ землей звѣздными узорами и прозрачнымъ луннымъ туманомъ.

Три черныя точки на озерѣ все росли и пѣнье все приближалось. Когда на серебристой скатерти снѣга обрисовались темныя фигуры лошадей и всадника и бросили огромныя тѣни на сугробы отъ берега озера до подножья юртъ, когда громкая пѣсня прокатилась по снѣгамъ надъ юртами и отдалась въ лѣсахъ звонкимъ эхомъ, — толпа прокаженныхъ, какъ испуганное стадо оленей, бросилась въ юрту. Только самые смѣлые и любопытные смотрѣли въ полуоткрытую дверь на человѣка той породы, нога которой никогда не бывала въ поселкѣ прокаженныхъ. А стоявшіе сзади спрашивали у этихъ любопытныхъ, что дѣлаетъ пришелецъ, что привезъ онъ, на какомъ разстояніи остановился и уѣзжаетъ-ли назадъ.

Но пріѣзжій и не думалъ уѣзжать. Онъ подъѣхалъ прямо къ юртамъ, привязывалъ лошадей къ ближайшимъ деревьямъ, отряхивалъ снѣгъ съ сумъ, привязанныхъ на нартахъ, и съ своей одежды. Когда его рослая фигура приблизилась къ двери, любопытные отскочили, захлопнули двери и усѣлись по оронамъ. Вся колонія была въ смятеніи и страхѣ, какъ будто ожидала нападенія грознаго непріятеля.

И вторженіе совершилось.

Высокій человѣкъ вошелъ въ юрту, рѣшительно подошелъ къ камину и подложилъ нѣсколько полѣньевъ въ потухающій огонь. Разгораясь, пламя освѣщало юрту прерывающимися полосами. Оно выхватывало изъ темноты то блѣдное безносое лицо, то покрытую струпьями щеку, то улыбку обнаженнаго рта, то съежившіяся въ мѣховыхъ лоскутьяхъ, тощія плечи... Потомъ оно разомъ вспыхнуло и полилось въ трубу огненнымъ потокомъ, освѣтивъ всю колонію прокаженныхъ — груду безобразныхъ, увѣчныхъ тѣлъ...

— А, такъ вотъ вы каковы! сказалъ Александръ. Ну-ка, я раздѣнусь и посмотрю на васъ... Все видѣлъ я въ жизни... всякія каторги произошелъ. Надо и васъ посмотрѣть...

Онъ раздѣлся, перекрестился троекратно на икону и покло­нился обитателямъ юрты.

— Здравствуйте, добрые люди! Здорово. Капсе, что видали, что слыхали?...

Онъ довольно весело подходилъ къ хозяевамъ, какъ бы оцѣпенѣвшимъ отъ изумленія.

— Русскій, — сказалъ Иванъ наполовину по русски и по якутски, — ты вѣрно заблудился въ бурю и ищешь пристанища и ночлега. Но ты ошибся: здѣсь не ищутъ ночлега. Отсюда бѣгутъ всѣ... Мы прокаженные!

— Васъ то мнѣ и надо. Князь Спиридонъ посылаетъ вамъ поклонъ и гостинцы къ празднику... А я привезъ ихъ: цѣлыхъ три нарты! Однако же, вы меня не выгоните, позволите обогрѣться, напиться чаю? Я буду вашимъ гостемъ.

Князь Уйбанъ чуть не упалъ отъ изумленія и не зналъ, что сказать, но жена его сейчасъ-же засуетилась и сказала ему по якутски: „проси, проси сѣсть, поклонись“!

Но Александръ и самъ не церемонился. Онъ подошелъ къ Ивану и дружески потрепалъ его по плечу.

— Не бойся меня, — говорилъ онъ. — Принимай какъ гостя. Я не боюсь васъ, а жалѣю... Я не виноватъ, что здоровъ; ты не виноватъ, что боленъ. Вѣрно? Ну, пойдемъ; сначала принимай гостинцы, а потомъ будемъ капсекать *).

*) То есть говорить.

Онъ вышелъ на дворъ; за нимъ вышелъ Иванъ. Одну за другой втаскивалъ Александръ сумы въ сѣни, подъ навѣсъ. Иванъ развязывалъ нѣкоторыя сумы и вынималъ продукты. Выбѣжала краснощекая дѣвочка и стала шумно радоваться: прыгать, кричать, бить въ ладоши. Она внесла въ юрту нѣсколько рыбъ, хаякъ и молоко.

Хозяйка суетилась. Она застилала ороны, вынула изъ сундучка спрятанную для торжественнаго случая чистую холщевую скатерть и покрыла столъ. Сынъ ея принесъ ворохъ свѣжей озерной травы и постлалъ въ переднемъ углу подъ иконой, гдѣ будетъ сидѣть русскій.

— Ну-ка, вари ужинъ дѣвчонка, сказалъ, входя, Александръ и щипнулъ дѣвочку за щеку. Давай тынтыкъ *), закуримъ.

*) Тынтыкъ — лучина.

      Онъ держалъ себя такъ, какъ въ обыкновенной якутской юртѣ, со здоровыми людьми. Онъ крошилъ и варилъ чай: принесъ свою чашку, вымылъ и поставилъ на столъ, досталъ свой кисетъ и щедро раздавалъ табакъ прокаженнымъ, оглядывая ихъ съ любопытствомъ, но безъ отвращенія.

— Ну, честная компанія! Садитесь, будемъ чай пить. Не бойтесь меня други! Я не духъ и не злодѣй, а такой же человѣкъ, какъ вы... Не разъ, не два въ своей жизни я сиживалъ за однимъ столомъ съ самой отчаянной сволочью: съ татарвой, съ черкесами, съ бродягами, которые готовы за грошъ зарѣзать человѣка... А вы — честные люди, хотя якуты и больные; у васъ кое-чего не хватаетъ, а у меня все цѣло... Только всего и разницы. Чего мнѣ гордиться передъ вами? Сегодня я здоровъ, а завтра пропаду ни за грошъ, а вы больны, а можетъ — скоро выздоровѣете. На все воля Божья.

Высказавъ на ломанномъ якутскомъ языкѣ съ помощью жестовъ и русскихъ словъ эту рацею, Александръ остался очень доволенъ собою. Онъ нашелъ, что говорилъ краснорѣчиво, и это прибавило ему духа. Онъ чувствовалъ даже потребность хвастнуть передъ этими бѣдняками, запертыми безвыходно въ лѣсахъ.

— Знаете, други, чѣмъ я васъ угощу? Угадайте. Спиртомъ! Аргы! *) Поди, давно уже не пробовали? Ну-ка, подкрѣпимся! Чудесно помогаетъ отъ всякой болѣзни...

*) „Аргы“ - водка.

Съ этими словами онъ досталъ изъ кармана бутылку, тор­жественно поставилъ на столь, налилъ чашку и хотѣлъ начать угощеніе.

Но тутъ выступилъ впередъ Уйбанъ, князь прокаженныхъ. По знаку его всѣ прочіе встали и поклонились Александру.

— Русскій! — началъ Иванъ очень торжественно и серьезно. — Насъ всѣ боятся и всѣ забыли... Про меня забылъ наслегъ, что я былъ князь, служилъ по выбору и дѣлалъ добро народу. А ты не побоялся насъ. Ты, какъ ангелъ Божій, явился къ намъ. Вѣрно, ты посланъ Богомъ и, вѣрно, ты святой человѣкъ: развѣ Богъ пошлетъ отъ себя грѣшника? Моя жена видѣла тебя, когда ты былъ еще далеко на озерѣ и буря заглушала твои пѣсни.. Мы всѣ тебя просимъ, помолись съ нами Богу. Будь для насъ священникомъ. Прочти намъ молитвы, которыя читаютъ въ церкви. Сколько лѣтъ мы уже не видѣли священника, сколько лѣтъ не видали службы Божіей! Пожалуйста, не откажи!

Всѣ опять поклонились ему, а одна женщина стала на колѣни.

Не ожидалъ Александръ, что дѣло приметъ такой оборотъ и ему сдѣлалось очень неловко. Его, бывшаго конокрада и спиртоноса, считаютъ чуть-ли не святымъ! Онъ покраснѣлъ и въ смущеніи глядѣлъ молча на огонь, не находя, что отвѣтить. Наконецъ, рѣшимость сверкнула въ его глазахъ; онъ тряхнулъ кудрями и отвѣтилъ, поклонившись, князю.

— Бываютъ же такіе несчастные люди, для которыхъ и грѣшный, загнанный человѣкъ бываетъ желаннымъ гостемъ! Я не святой, а поселенецъ хайлахъ *) — только всего: а все же я — православный человѣкъ... Положимъ, я тоже 6 лѣтъ не исповѣдывался и давно не былъ въ церкви. Но я знаю молитвы и умѣю пѣть по церковному. Будемъ молиться, братья! Помолитесь и за меня, грѣшнаго!

*) Хайлахъ, по якутски ссыльный.

Сейчасъ-же была зажжена свѣчка предъ иконой и со стола убрана водка и посуда. Александръ сталъ противъ иконы и широко осѣнилъ себя крестомъ. Прокаженные стали за нимъ. Маленькая краснощекая дѣвочка протиснулась впередъ къ отцу, стала рядомъ съ Александромъ и чинно крестилась своей маленькой, пухлой рукой. Всѣ глаза, оживляющіе эти обезображенныя язвами лица, были устремлены на икону. Руки поднялись вверхъ, творя крестное знаменіе.

— Рождество Твое Христе Боже Нашъ, возсія мірови свѣтъ разума... — запѣлъ звучнымъ голосомъ Александръ.

Всѣ молящіеся вздрогнули. При звукахъ чуждой рѣчи сердца ихъ наполнились радостнымъ чувствомъ безпредѣльной вѣры въ милосердіе Божіе. Казалось, всѣ земныя надежды ихъ сосредоточились въ этой мѣдной иконѣ Спасителя, тускло освѣщаемой огаркомъ восковой свѣчи. Непонятныя слова молитвы какъ бы переносили ихъ въ церковь, гдѣ они не были уже много лѣтъ. Александръ чувствовалъ настроеніе этихъ людей и поддался ему. И въ его душу, озлобленную на людей, сомнѣвавшуюся въ добрѣ и правдѣ и часто роптавшую на Бога въ долгіе годы горя и невзгодъ, — вливалось какое то умиленіе. Онъ весь проникся вѣрою и воодушевленіемъ молитвы и какъ бы чувствовалъ себя способнымъ дѣлать добро ближнимъ, хотя зналъ, что потомъ, когда пройдетъ это настроеніе, онъ станетъ обыкновеннымъ поселенцемъ, готовымъ обмануть, гдѣ можно, и обыграть довѣрчиваго ближняго.

Онъ читалъ громкимъ и звучнымъ голосомъ всѣ молитвы, какія сохранила его память, и эта общая молитва сблизила его съ людьми, которыхъ онъ первый разъ видѣлъ въ жизни и которые считали его своимъ благодѣтелемъ. По окончаніи молитвы прокаженные подходили къ нему, сложивъ на крестъ руки, какъ подходятъ къ священнику. Онъ жалъ каждому руку и поздравлялъ съ праздникомъ, а они кланялись ему въ ноги и говорили:

— Спасибо, тойонъ, спасибо!...

Они хотѣли сказать много, но не умѣли сказать такъ, чтобы онъ понялъ.

Когда потомъ всѣ усѣлись по оронамъ и Александръ занялъ мѣсто въ красномъ углу подъ иконою, когда на столѣ появились водка, чай, рыба строганина, хаякъ, нарубленный отдѣльно для него краснощекой дѣвочкой, — обычное веселое настроеніе опять завладѣло имъ.

— Бываютъ же въ жизни оказіи! Чего никогда и во снѣ не приснится. Давайте же теперь, други, пировать.

Онъ налилъ чашку водки и выпилъ съ наслажденіемъ, по­томъ налилъ князю Ивану и другимъ.

Много лѣтъ они уже не пробовали этой благодатной влаги. Отъ волненія у нихъ дрожали руки и загорались глаза.

Водка привела Александра въ то особенное настроеніе, которое онъ уже испыталъ въ дорогѣ, во время бури. Какъ онъ попалъ въ такую даль, въ ужасную даль? Какъ очутился онъ въ такомъ странномъ и страшномъ обществѣ? Э, наплевать на все! Надо жить, пока живется!..

Онъ съ наслажденіемъ пилъ водку, чай, истреблялъ строганину. Охмѣлѣвъ, онъ разошелся во всю: разсказывалъ Уйбану про Рассею, про золотые пріиски и даже пѣлъ пѣсни про побѣгъ Ланцова изъ Сибири, про ясны очи и развеселилъ живыхъ мертвецовъ.

Никогда еще мрачная юрта прокаженныхъ не видѣла такого веселія, не слышала такого смѣха...

Переночевавъ у „князя прокаженныхъ" Ивана на свѣжемъ сѣнѣ, Александръ утромъ напился чаю и простился съ хозяевами. Вся колонія провожала его съ благословеніями и чуть-ли не со слезами.

Это приключеніе, ночлегъ и ужинъ съ прокаженными, — подняло его фонды въ глазахъ цѣлаго улуса и сдѣлало его популярнымъ. Про него говорили якуты, что онъ колдунъ и не боится огня, воды, пули и самаго чорта. Отношеніе къ нему измѣнилось: вездѣ его принимали съ почетомъ, хорошо кормили и, какъ онъ выражался, „наблюдали". Къ его старому промыслу, картежной игрѣ, прибавился еще новый — возить отъ наслеговъ пищу прокаженнымъ.

Онъ сдружился съ Уйбаномъ и многими изъ нихъ и во время своихъ поѣздокъ чувствовалъ себя у нихъ какъ дома: пилъ, ѣлъ съ ними и даже игралъ въ карты въ долгіе, зимніе вечера. Его полюбили отверженные люди. Дѣла его поправились. Къ наслѣдству погибшихъ отъ оспы, уже сильно растраченному, прибавилъ онъ наслѣдство погибшихъ отъ проказы.

Это наслѣдство заключалось, главнымъ образомъ, въ скотѣ и лошадяхъ, которыхъ не смѣли не давать, по требованію его, родственники прокаженныхъ.

Онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ про первую свою поѣздку къ нимъ въ бурю съ гостинцами князя Спиридона.

— Что же, братецъ мой, надо какъ нибудь ухитряться жить, — говаривалъ онъ иногда товарищамъ поселенцамъ. — Надо пользоваться случаемъ. Вотъ я сдѣлался ихнимъ возчикомъ, или, лучше сказать, подрядчикомъ: наблюдаю ихъ и они меня любятъ. А безъ случая жить нашему брату, въ этомъ гибломъ мѣстѣ, — ухъ какъ тяжело!

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)

При использовании материалов сайта обязательна ссылка на источник.