Въ якутской юртѣ.
(Бытовые очерки).
Войнаральский Порфирий Иванович
«Восточное обозрѣнiе» №33, 17 марта 1896
Поднялась пурга, довольно рѣдкая въ январѣ. Волею-не волею всѣ сосѣди сидятъ по домамъ. Даже нѣтъ обычныхъ посѣтителей изъ ближайшихъ юртъ. Не слышно пріѣвшихся за эти дни хозяйственныхъ разсчетовъ о сѣнѣ, бычкахъ, стародойкахъ и проч. разсчетовъ, болѣе или менѣе ясныхъ для каждаго якута къ Афанасьеву дню (18 января), который считается половиною зимы, и когда каждый, хотя-бы самый бѣдный, скотоводъ долженъ провѣрить состояніе своего натуральнаго бюджета.
Пурга навѣваетъ унынье. Обитатели юрты молчатъ; каждый сосредоточилъ все свое вниманіе на крохотномъ его дѣльцѣ. Одинъ увлекся, или показываетъ видъ, что увлекся, старается занять самого себя тщательною отдѣлкою ноженъ или ручки топора, стремясь придать имъ хотя нѣкоторую изящность, другой пригоняетъ новыя копылья къ дровнямъ, не особенно заботясь о точности; и прекрасно зная, что всѣ прорѣхи залѣчитъ неизбѣжный «калъ». Стоитъ только обмазать каждую скрѣпу этимъ «добромъ» и дровни выдержатъ еще одинъ—два мѣсяца. Значеніе «кала» въ таежныхъ хозяйствахъ велико. Обмазки юрты, вставка оконныхъ льдинъ, починка сбруи, устройство амбарчиковъ для склада зимою всякой провизіи, молотильныя ступы, формы для замораживанія кислаго молока (тары) и многое другое — не можетъ обойтись безъ этого вещества въ нашемъ хозяйствѣ.
Женщины заняты своимъ «бабьимъ дѣломъ». Сѣдая, растрепанная, какъ будто-бы никогда нечесавшаяся старуха, безъ всякой почти одежды, продѣлывая какія-то гримасы, дающія понять каждому изъ насъ объ ея склонности въ «эмиряченію», довольно усердно и порывисто сучитъ жильныя нитки на своемъ голомъ колѣнѣ.
Обычныя развлеченія, «потѣха» надъ ея порою небезопасными, а порою очень скабрезными движеніями, какъ-бы забыты. Молоденькая дочка ея, не то женщина, не то еще ребенокъ, миловидная по свѣжести ея личика, съ странною серьезностью выкраиваетъ подошвы для мужскихъ «саръ», т. е. обуви для своего молодого мужа. Не знай мы объ ея замужествѣ и даже законномъ бракѣ, едва-ли кто изъ насъ заподозрилъ въ этомъ ребенкѣ уже женщину, испытавшую не мало превратностей въ сферѣ брачной жизни... Уже 5 лѣтъ тому назадъ она была куплена у ея матери тѣмъ самымъ молодымъ якутомъ, который такъ заботится объ изяществѣ топорища.
Насколько отрадна была жизнь этой парочки не знаю, но года 2 назадъ она разсталась со своимъ сожителемъ и снова попала въ разрядъ бѣдныхъ невѣстъ (у матери ея было всего на всего только 3—4 штуки скота) и вотъ недавно какъ ее самое, такъ и этотъ скотъ вмѣстѣ со старухою матерью взялъ къ себѣ тотъ молодой якутъ, который справляетъ дровни. Работникъ онъ хорошій, хотя и вяловатъ. Всякое дѣло у него спорится, хотя онъ и работаетъ медленно. Флегматичный по душѣ и натурѣ, онъ хладнокровно относится къ прошлому своей молодой жены. Повидимому онъ относится безразлично и къ ея настоящему поведенію, какъ жены, лишь-бы строго и аккуратно исполнялись ею обязанности хозяйки. Совмѣстная ихъ жизнь съ тѣмъ любителемъ изящнаго, ея первымъ мужемъ — Петрушею по имени, — въ одной и той-же юртѣ являлась вполнѣ возможною.
И Петруша понималъ свое дѣло. Хотя изрѣдка и поглядывалъ лукавымъ глазкомъ на свою бывшую «половину», но въ то-же время ни одною хотя и очень обычною у якутовъ, скабрезною шуткою не позволялъ себѣ нарушить житейскій этикетъ. Впрочемъ, причиною тому, по всей вѣроятности, былъ болѣе всего строгій взглядъ одноглазой женщины, дополнявшей группу моихъ собесѣдниковъ.
Это была довольно пожилая и какъ-бы измученная женщина, страшно обезображенная оспою, она сидѣла на скамейкѣ, ближе всѣхъ къ огню комелька и съ особою, напряженною энергіею торопилась дошить сарпинковую рубашку для своего мужа, того самаго Петруши, который заботясь о своемъ костюмѣ, очень часто забывалъ, что его «Дая» эта невѣнчанная жена, сама не имѣетъ ни одного хорошаго «холодая».
Грубая ругань, а нерѣдко и «шлепки», отпускаемыя Даею ея двухлѣтнему ребенку, и въ контрастъ имъ страшныя, порывистыя ласки и «нюханья» этого самаго ребенка, неотходящаго отъ Даи, давало достаточное основаніе думать, что и тутъ, въ этой мрачной юртѣ, въ средѣ безмолвныхъ, какъ-бы притихшихъ, но порою очень болтливыхъ сожителей, таится тамъ, гдѣ-то глубоко, что-то далеко не похожее на эту видимую мертвенность. Очевидно ненормальное, возбужденное состояніе Даи, какъ-бы выдвигало ее на первое мѣсто въ этой безмолвной группѣ. Вся обстановка вызывала воспоминанія объ ея прошломъ.
Лѣтъ 15 назадъ обезсиленная нуждою вдова — старушка, мать Даи, добрела кое-какъ изъ нашего околотка на свою родину, Баягантайскiй улусъ, чтобы тамъ искать помощи и можетъ быть пріюта у своихъ братьевъ. Дайка, тогда еще 12—13 лѣтъ, была тоже съ нею. Братья были довольно состоятельны, но помощь ихъ давалась туго. Та-же униженная, трудовая жизнь, то-же безконечное голоданіе, какъ и въ чужихъ домахъ.
Немудрено, что снова потянуло ее назадъ сюда въ свою собственную, убогую, вдовью юрту. Здѣсь имѣлось хотя двѣ коровенки, сданныя пока на прокормъ за работу ея-же подростка — сына, пристроеннаго у какого-то болѣе богатаго сосѣда.
Уйти изъ дома, вернуться назадъ, погостивъ у сосѣдей и родныхъ недѣли и мѣсяцы — дѣло вполнѣ обычное для обнищавшихъ семей. Никто и нигдѣ не спросить зачѣмъ и почему бродятъ эти оборванные люди изъ дома въ домъ на протяженіи можетъ быть сотни и болѣе верстъ. Каждый понимаетъ, что нужда гонитъ «кормиться», хотя никогда не услышишь просьбы о подаяніи. Никто не откажетъ въ пріютѣ и пищѣ, но никто и не накормитъ досыта. Кусокъ вонючей тары и обглоданная кость обычная трапеза этихъ «гостей», какъ ихъ нерѣдко называютъ.
Степень радушія и насыщенія въ большинствѣ случаевъ обратно пропорцiональна количеству членовъ «гостящей» семьи. Это и понятно; нерѣдко самъ хозяинъ настолько бѣденъ, что для этихъ «гостей» долженъ урывать пищу у своей семьи. Потому-то, можетъ быть, здѣсь такъ рѣдко видимъ этихъ «гостей» хотя небольшими группами. Чаще, члены одной и той-же семьи разбиваются по одиночкѣ; и старуха наша, весьма естественно, предпочла бы «гостить» безъ дѣвочки, если-бы только послѣдняя могла самостоятельно прокормить себя. На грани животнаго голода, слабѣютъ другія естественныя, даже кровныя чувства. Къ тому же, при нищетѣ, дочь теряетъ значеніе болѣе или менѣе цѣннаго товара въ рукахъ родителей. Не имѣя средствъ прокормить ее, они тѣмъ самымъ утрачиваютъ нравственную основу для права на выкупъ за нее: а съ этимъ вмѣстѣ ослабѣваетъ послѣдняя связь между дочерью и родителями.
Сынъ—малышъ, хотя и наймитъ и кабальникъ съ дѣтства, но все таки можетъ въ недалекомъ будущемъ дать какую либо помощь въ домашнемъ обиходѣ, а можетъ быть и стать даже опорою развалившемуся вдовьему хозяйству. Но дочь подростокъ еще слишкомъ мала и слаба, чтобы прокормить себя, а тѣмъ болѣе, чтобы внести что-либо въ ихъ домъ, гдѣ домашнихъ работъ не было и на одну старуху. Притомъ подросши, она неизбѣжно должна была уйти въ чужую семью, а калыма (сулу — по якутски) за нее предвидѣться не могло, не только уже потому что она бѣдна, но и потому, что въ раннемъ еще дѣтствѣ оспа и лишеніе праваго глаза изуродовали ея лицо.
Такія соображенія, хотя смутно, не могли не вліять на старуху—мать, когда она давала свое согласіе на предложеніе сосѣдняго парня «продать» ему ея дѣвочку. Парень этотъ осиротѣлъ еще въ памятную якутамъ оспенную эпидемію 70-х годовъ. Наслѣдственнаго имущества было достаточно, но мало-по-малу оно естественно растаяло при участіи опекуновъ и родовитыхъ главарей. О нравственномъ воспитанiи богатаго сироты не могло быть и рѣчи. Покровительство его слабостямъ и порокамъ облегчало переходъ скота въ руки опекуновъ.
Стройность фигуры ребенка, съ испугомъ укрывавшагося отъ его грубыхъ ласкъ и свѣжесть изуродованнаго личика манили его страсти; остатки-же имущества давали ему возможность устроить надлежащую по обычаю «свадьбу», т. е. созвать сосѣдей, накормить ихъ до отвала мясомъ и масломъ, а недоѣденное отпустить съ ними-же по домамъ.
Кто знаетъ, можетъ быть главнымъ стимуломъ, побудившимъ старуху продать свою дочку, было ничто иное, какъ инстинктивное, неотразимое стремленіе удовлетворить хоть разъ вѣчно томящее чувство голода. Каждый, пережившій продолжительный періодъ хроническаго голода или вообще испытавшій удары судьбы, можетъ понять, какую напряженность и страстность приобрѣтаетъ стремленіе къ удовлетворенію насущныхъ потребностей; разъ только мелькнетъ лучъ надежды, долго сдерживаемое, естественное, но неудовлетворенное чувство прорывается съ ненормальною силою, воображеніе заслоняетъ дѣйствительность. Яркія, сладостныя картины возможнаго счастья занимаютъ мѣсто притупившихся ощущеній нужды и лишеній.
И вотъ чарующая картина свадебныхъ приготовленій, съ реальною живостью подавляетъ болѣзненную психику въ изможденномъ тѣлѣ старухи.
(Окончаніе будетъ).
Въ якутской юртѣ»1)
«Восточное обозрѣнiе» №34, 20 марта 1896
На ясной, чистой снѣговой поверхности ближайшаго «тонтора» 2), вмѣсто обычной мертвенной тишины, идетъ весьма оживленная суета по отдѣлкѣ убитой скотины; сортировка мяса и другихъ частей убоины; теплая, еще дымящаяся кровь тщательно собирается въ различныя посудины; солидной толщины и величины лоскутья жировыхъ отложеній, соблазнительныя ножныя кости съ мозгомъ, отдѣленныя отъ сухожилій, идущихъ на нитки, — все это такъ ясно, рельефно проходить предъ глазами нашей старухи. Картина эта можетъ быть тѣмъ болѣе еще привлекаетъ и очаровываетъ голоднаго человѣка, что она оживлена радостными, какъ-бы торжествующими фигурами участвующихъ въ ней людей. Безъ шапокъ и рукавицъ, они не чувствуютъ лютаго мороза; ихъ обычно спокойныя и сухія физіономіи, теперь оживлены и лоснятся отъ капель и струекъ жира, пота и крови. Спѣшно обгрызаемые кусочки сала и мяса, поступая непережеванными въ желудокъ, производятъ дѣйствіе наркоза. Правда, въ фигурахъ этихъ едва-ли можно признать, что-либо человѣческое. Въ глазахъ, въ игрѣ физіономіи, во всѣхъ порывистыхъ движеніяхъ, вы видите скорѣе рѣзкое проявленіе животной страсти голоднаго звѣря, поймавшаго свою добычу.
1) См. № 33.
2) Нѣсколько возвышенная луговина, или релка.
Но чѣмъ болѣе звѣрства въ картинѣ, рисующейся воображенію хронически-голодающаго человѣка, тѣмъ болѣе она импонируетъ на него, тѣмъ болѣе въ немъ слабѣетъ «человѣкъ».
Воображеніе голодной старухи не останавливается, оно несется далѣе, въ юрту счастливаго хозяина убитой скотины.
Тамъ, яркое пламя камелька освѣщаетъ новую, еще болѣе привлекательную картину. Юрта полна народу. Наиболѣе почетныя лица занимаютъ передніе, подъ образами, ороны, смакуютъ сырой съ кровью мозгъ ножныхъ костей, разрубленныхъ вдоль услужливыми бѣдняками.
Обсосавъ что можно въ этихъ костяхъ, передаютъ ихъ бѣднякамъ и тѣ, измельчивъ, извлекаютъ изъ нихъ послѣдніе остатки пищи, частью остріемъ ножа, а болѣе всего силою зубовъ и напряженіемъ легкихъ.
Другіе, менѣе почетные или сами, или чрезъ посредство тѣхъ-же бѣдняковъ (смотря по степени своего достоинства) поджариваютъ слегка куски сала на вертелѣ и, смакуя, наслаждаются этимъ лакомымъ блюдомъ.
Третьи уже обязательно сами, палятъ на огнѣ нижніе части ногъ (что идутъ въ другихъ случаяхъ на студень), и затѣмъ энергическою работою своихъ здоровыхъ челюстей пережевываютъ недостаточно пропекшуюся упругую кожу, а очищенныя такимъ образомъ косточки передаютъ другимъ для окончательнаго ихъ обгладыванія.
Тѣ, кто не получилъ ни одного изъ этихъ гастрономическихъ блюдъ и не удовольствовался миніатюрными подачками болѣе счастливыхъ гостей, набрасываются на разнообразные обрѣзки мяса, печенки, кишекъ, желудка и т. п., облѣпляютъ ими раскаленныя стѣнки камелька или по-просту бросаютъ на горящіе угли; всѣ такіе кусочки, обуглившись съ поверхности, но съ кровью внутри быстро исчезаютъ въ желудки опьянѣлыхъ отъ запаха пищи людей.
Не забываютъ, конечно, подѣлиться всѣмъ этимъ и съ женщинами, которыя такъ усердно спѣшатъ налить теплыя еще кишки дымящеюся кровью. Колбасы эти опускаются немедля въ котелъ съ кипяченою водою и поспѣваютъ ранѣе другихъ котловъ, гдѣ уже началась варка крупныхъ кусковъ мяса и брюшины.
Предварительная закуска кончена; колбасы еще не поспѣли. Распорядительница пиршества занята соображеніями о раздѣлѣ варящейся пищи.
Въ этотъ недолгій промежутокъ глаза всей публики съ какимъ-то особымъ напряженіемъ, созерцательно устремлены на камелекъ, на котлы съ пищею, откуда валитъ паръ клубомъ.
Паръ этотъ, равно какъ носящійся въ воздухѣ запахъ готовящейся пищи и сырой крови, — еще болѣе раздражаетъ людей, только что возбудившихъ свой аппетитъ небольшою закускою. Всѣ они, до полнаго отрѣшенія отъ всего иного, ждутъ съ нетерпѣніемъ этой приготовляемой для нихъ пищи. Разговоръ не клеится.
Наконецъ содержимое котловъ перекладывается на столы и доски. Распорядительница вступаетъ въ свою главную роль. По ея указанію составляются порціи; мясо разрѣзается на части разной величины и къ каждому куску прикрѣпляются лучинками болѣе мелкіе кусочки мяса-же, печенки или брюшины. Составленіе порцій, распредѣленіе ихъ между публикою по степени достоинства каждаго, — задача нелегкая. Распорядительница отдалась ей всѣмъ своимъ существомъ. Она одушевлена, какъ-бы выросла; движенія ея величественны; глаза блестятъ; взоръ ея быстро скользитъ то на пищу, то на ту или другую группу. Она органически, безсознательно, поднялась до роли жрицы, насыщающей приниженную и въ то же время возбужденную толпу.
И публика, какъ-бы потерявшая свою волю и всѣ иные интересы, безотчетно и безмолвно слѣдитъ за каждымъ ея движеніемъ, жестомъ и взоромъ; и какъ-бы гипнотизированная ея величіемъ, признаетъ въ ней жрицу и преклоняется предъ ея силою. Любой бы изъ гостей, кто-бы онъ ни былъ, въ тотъ моментъ, исполнилъ бы безпрекословно каждое ея приказаніе, каждое ея желаніе.
Такова оригинальная картина приготовленія къ пиршеству, достаточно знакомая каждому якуту; она окончательно овладѣла болѣзненнымъ воображеніемъ нашей старухи—матери приносимой въ жертву дѣвочки.
Непреодолимая жажда насыщенія, неотразимое стремленіе къ участію въ роли жрицы, въ этомъ животномъ праздникѣ голоднаго брюха, — раздували воображеніе старухи до грезъ, граничащихъ съ помѣшательствомъ.
Грезы эти исполнились. Скотина ея будущаго зятя убита; картины, носившіяся въ ея воображеніи, осуществились на яву; она играла роль, о которой мечтала. Сама она и ихъ гости насыщены до отвала; недоѣденные куски берегутся до утра въ чуланѣ и на полкахъ. Отяжелѣвшіе желудки, отуманенныя отъ излишества пищи головы и вообще не въ мѣру возбужденные нервы публики потребовали отдыха. Каждый устроитель, гдѣ могъ, приткнулся; постель-же новобрачныхъ задернута занавѣсью, неизбѣжною принадлежностью каждаго семейнаго орона.
Камелекъ пересталъ топиться. Къ аромату мяса и крови присоединился ароматъ хотона, прежде незамѣтный при тягѣ камелька.
Прошелъ день, два. Жизнь вошла въ обычную колею. Старуха не могла не замѣтить унылаго, скучнаго и какъ-бы болѣзненнаго вида своей дочери.
Но взрывъ страсти миновалъ. Когда нервы старухи успокоились, то естественное материнское чувство любви, или хотя-бы только жалости къ этому ребенку не могло не пробудиться снова въ ея душѣ.
Видь дочери сталъ тяготить ее и производить впечатлѣніе какъ-бы укора или упрека.
Но вернуться назадъ, исполнить ясное желаніе дочери уйти отъ нелюбимаго парня, избавиться отъ несоотвѣтствующей ея возрасту роли жены, — уже стало невозможнымъ. Бракъ, хотя и не былъ освященъ церковью, но, разрывая его, необходимо возвратить всѣ свадебные расходы. Но какъ и откуда ихъ взять?
Пришлось покориться совершившемуся факту и оставить дѣвочку въ ея новой роли, успокаивая себя надеждою, что «стерпится, слюбится».
Такъ и сдѣлано. Мать отправилась къ своему сыну одна, хотя, можетъ быть, и не вполнѣ съ спокойною душою.
Чрезъ нѣсколько времени въ мѣсто жительства новобрачныхъ заѣзжалъ приходскій священникъ. Почтенный старичокъ, ревниво заботившійся о насажденіи христіанскихъ добродѣтелей среди дикихъ инородцевъ, онъ не могъ не возмущаться незаконнымъ сожительствомъ молодой четы. Онъ поторопился освятить его церковнымъ порядкомъ и въ ревности своей не придалъ особеннаго значенія молодому возрасту невѣсты.
Время шло. Но чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе молодой мужъ сталъ ощущать ненормальность брака, невозможность въ этомъ еще несозрѣвшемъ существѣ той живой страсти, въ которой онъ, по своей разнузданной натурѣ, такъ нуждался.
А потому, когда дошелъ до нихъ слухъ, что мать Даи умерла, а эта послѣдняя выразила желаніе побывать у брата, то онъ безъ особеннаго труда отпустилъ ее.
Она не возвращалась уже. А онъ тоже вскорѣ пропалъ безъ вѣсти. Вотъ уже болѣе 10—11 лѣтъ, какъ никто не знаетъ гдѣ онъ.
«Пошелъ куда-то и потерялся» хладнокровно говорятъ якуты.
Огонеръ.
(OCR: Аристарх Северин)