Ленскія почтовыя лодки похожи на венеціанскія гондолы. Тѣ и другія черны, осмолены, всѣ онѣ однообразны и безъ отмѣтинъ. На почтовыхъ лодкахъ крыши полукруглы; онѣ съемныя и пригнаны къ бортамъ лодки. Подъ крышей въ лодкѣ можно лежать, сидѣть, но не стоять. Просторъ подъ ней большой, человѣкъ шесть удобно сядутъ рядомъ подъ такой крышей, а клади можно подъ нее навалить нѣсколько десятковъ пудовъ. Въ зной, дождь и вѣтеръ эта крыша очень удобна; въ сырую погоду или ночью въ ненастье въ ней сквозитъ, — она представляетъ собою трубу, въ которую вѣтеръ дуетъ въ оба конца. При лодкахъ есть кошмы; ихъ стелютъ на палубникъ, подъ которымъ всегда килевая вода. Кошмами завѣшиваютъ переднее и заднее отверстіе у края крыши на ночь и въ непогоду. Мнѣ пришлось пользоваться сто-одной лодкой между Бестятской станціей якутской области и Жигаловской — иркутской губерніи — и проплыть въ нихъ 1. 584 версты. Въ нихъ удобно и покойно путешествовать. Еслибы не мѣна лодокъ на станціяхъ каждые три или пять часовъ, то слѣдованіе въ почтовой лодкѣ можно было бы считать наиудобнѣйшимъ способомъ передвиженія. Плаваніе на собственной своей яхтѣ считается наиболѣе комфортабельнымъ способомъ путешествія. Хотя въ почтовой лодкѣ далеко до комфорта на яхтѣ, тѣмъ не менѣе и лодка имѣетъ преимущества передъ многими способами сухопутнаго и водяного передвиженія — даже передъ яхтой. Ни качки морской, ни тряски земной въ ней не испытываешь; при плавномъ, тихомъ, равномѣрномъ ходѣ лодки можно лежать, сидѣть, стоять, можно быть у себя, какъ дома, не зависѣть отъ спутниковъ, какъ на корабляхъ. На каждомъ суднѣ, какъ роскошно оно бы ни было устроено, въ непогоду приходится прятаться въ каюту, и каждую ночь, несмотря на всѣ усовершенствованія вентиляціи пароходовъ, приходится спать въ душномъ воздухѣ каюты, тогда какъ въ лодкѣ находишься на вольномъ воздухѣ, такъ сказать, подъ открытымъ небомъ. Легкая крыша защищаетъ отъ непогоды: подъ ней нѣтъ каютъ, а потому продуваетъ какъ на палубѣ парохода. Такого приволья, такой здоровой обстановки при путешествіи врядъ ли гдѣ еще можно найти. Три недѣли провести въ почтовой лодкѣ, день и ночь дыша чистымъ воздухомъ, несравненно здоровѣе, чѣмъ то же время просидѣть въ экипажѣ или вагонѣ, въ которыхъ нельзя уберечься отъ пыли, грязи и духоты. Въ почтовой лодкѣ скользишь по водѣ, не качаясь, какъ на морѣ, окруженный чистымъ воздухомъ ленской тайги: двигаешься покойно, безъ тряски, по незаселеннымъ мѣстностямъ, вдали отъ всякой грязи и копоти, проводя большую часть времени лежа, вдыхая и ночью благорастворенный, чистый, вольный воздухъ. Ни одинъ изъ способовъ ѣзды по Сибири не можетъ конкуррировать по удобствамъ своимъ съ плаваніемъ въ почтовой лодкѣ по Ленѣ. Приближается къ этому плаванію всего болѣе ѣзда въ кошевѣ, въ этомъ сухопутномъ кораблѣ, въ которомъ лежишь, и при первопутьѣ скользишь по степямъ и рѣкамъ какъ по водѣ; но тягостны въ кошевѣ дохи, пимы, кошмы.  Всего этого нѣтъ въ лодкѣ, въ которой не стѣсненъ костюмомъ, какъ на пароходѣ, и въ которой въ знойный день вдоль незаселенныхъ, пустынныхъ береговъ Лены можно плыть въ самомъ примитивномъ костюмѣ, упрощеннымъ, по желанію, до крайняго минимума.

Тѣневая сторона плаванія въ почтовой лодкѣ по Ленѣ состоитъ въ слѣдующемъ: медленность передвиженія; противъ сильнаго теченія гребутъ иногда со скоростью не болѣе двухъ верстъ въ часъ; болѣе пяти верстъ въ часъ при самомъ тихомъ теченіи на плёсахъ, при смѣнныхъ сильныхъ четырехъ гребцахъ — сдѣлать нельзя: съ Чечурской станціи на Русскую мы плыли сорокъ верстъ восемь часовъ; половину всего этого пути гребли. На этомъ перегонѣ встрѣчается тальникъ (ивы) сплошною стѣною на восемь верстъ. Около Витима на водоворотахъ около утесовъ гребли по одной верстѣ въ часъ. И это въ „простой“, т. -е. пустой, легкой лодкѣ, борта которой на вершокъ только возвышались надъ водою. У Каменской станціи, предпослѣдней въ якутской области, почта шла 21 версту 52 часа, а эстафета — 21-ю версту, послѣднюю въ станкѣ версту, проплыла въ теченіе 12 часовъ. Шла, плыла — значитъ, двигалась, а не стояла на мѣстѣ, дожидаясь помощи, какъ это бываетъ съ почтой и проѣзжающими, когда, какъ говорится, они „сядутъ“, — шла почта, плыла эстафета безъ остановки, лавируя по рѣкѣ, безконечное число разъ садясь на мель, отпихиваясь тотчасъ же шестами, забирая то вправо, то влѣво, то „рѣчнѣе“, то „бережнѣе“, выѣзжая на средину рѣки, прижимаясь къ утесистому берегу подъ скалы, заѣзжая впередъ и ворочаясь назадъ, благодаря мелководью и размытію вьючнаго пути. Подобные случаи не выпадаютъ годами, а составляютъ неизбѣжное, хроническое, привычное зло. Есть мѣста, на которыхъ бьются споконъ вѣка, со времени проведенія тракта. Нѣкоторые изъ ямщиковъ лѣтомъ обречены на вѣчныя мученія. Зимою имъ легче; ни стужа, ни бураны и вьюги не донимаютъ ихъ такъ и не изводятъ этихъ бѣдняковъ такъ, какъ ненадежная „водяная путь“; она ихъ каторга, съ ней они маятся съ мая по октябрь.

Вторая невзгода почтовыхъ лодокъ — это ихъ крыша. Ничего еще когда крыша протекаетъ; отъ мокрыхъ капель можно укрыться кошмами и кожами, но липкія, густыя капли смолы, дождемъ падающія на пассажира и его кладь, гораздо посерьезнѣе. Свѣже осмоленныя крыши на солнцепекѣ таятъ; смола, просачиваясь сквозь щели и пазы досокъ, оставляетъ на всемъ пахучія, клейкія пятна, впитывающіяся въ мѣхъ и войлокъ. Мѣна лодокъ надоѣдлива, но для проѣзжающихъ не обременительна. Перекладка вещей дѣлается „старыми“ ямщиками очень ловко, аккуратно и добросовѣстно. Плохо только то, что касается чаепитія въ лодкѣ. Всѣ круглыя сутки дышешь благораствореннымъ, легкимъ, чистымъ воздухомъ, а за самоваромъ надо сидѣть въ душной комнатѣ. Относительно ѣды тоже плохо: захватить съ собою провизію можно только на нѣсколько дней — отъ жары все портится, киснетъ, загниваетъ, сохнетъ. Доставать въ деревняхъ нечего, кромѣ хлѣба и молока; заказывать себѣ варево, приготовлять себѣ что-либо варенымъ или жаренымъ, заводить стряпню — значитъ жертвовать часа два на остановку. Тогда какъ повсюду самоваръ закипаетъ минутъ черезъ 10, 20, — здѣсь, на Ленѣ, его ставятъ долѣе получаса. Вмѣсто голландскихъ и русскихъ печей по Ленѣ — „камельки“; самоваръ безъ тяги ставится на дворѣ.

Въ іюнѣ мѣсяцѣ я былъ четвертымъ пассажиромъ съ начала года, — четвертымъ, по своей надобности проѣзжающимъ по почтѣ между Якутскомъ и Олёкмой; при такомъ количествѣ проѣзжающихъ нечего ждать удобствъ относительно продовольствія. Зимою, говорятъ, проѣздъ бываетъ оживленный; лѣтомъ всѣхъ почти возятъ пароходы, дѣлавшіе, при моемъ проѣздѣ, впрочемъ всего два рейса въ годъ. Въ лодкахъ проѣзжающій долженъ довольствоваться чаемъ, молокомъ, яйцами и сухарями. Непріятно пробыть три недѣли на такой діэтѣ. Весь моціонъ состоитъ въ хожденіи съ лодки на станцію: повторяется это днемъ и ночью каждые два, три и иногда четыре часа. При вѣчномъ лежаніи и сидѣніи и частомъ, но незначительномъ моціонѣ — поститься легко. Мнѣ пришлось ѣсть мясное только по городамъ, т. -е. въ Киренскѣ, Витимѣ, Олёкмѣ, слѣдовательно не чаще какъ разъ въ недѣлю. Двадцати-двухдневное ограниченіе пищи перенеслось легко; мой постъ на Ленѣ держался въ благопріятной обстановкѣ — было лучшее время года, чудная лѣтняя погода и живописная природа кругомъ. Каждые пять, шесть часовъ голодъ давалъ себя знать. Неподвижное лежаніе по цѣлымъ часамъ, развлеченіе чтеніемъ, игрой на флейтѣ не помогали. Яйца и молоко были сносны въ теченіе недѣль двухъ, но затѣмъ опротивѣли; сухари были до послѣдняго дня главною пищею. Безъ запаса съѣстного въ лодкѣ нельзя пускаться ни на одинъ переѣздъ, не говоря уже о случайностяхъ, не говоря о застреваніи въ пути; ни количество верстъ, которое имѣешь проплыть, ни время, которое на это потратишь, — и приблизительно не удается угадать или узнать впередъ. Никогда навѣрно не знаешь, долго ли пробудешь въ данной лодкѣ; вмѣсто двухъ часовъ плывешь часто пять, думая прибыть въ полдень, приплываешь на слѣдующую станцію къ вечеру. Гдѣ проѣхать — сами ямщики подчасъ не знаютъ; имъ верстъ пять крюку дать ничего не значитъ, лишь бы доставить. Плохо имъ бываетъ, когда они возвращаются съ пути, не будучи въ состояніи ни доплыть, ни инымъ путемъ доставить проѣзжаго. Длина пути и способъ передвиженія — то лодка, то вьюкъ — подвержены постояннымъ измѣненіямъ. Путешественники по якутской области, въ южныхъ частяхъ ея, кромѣ молока (ютъ) и сухарей, главнымъ образомъ продовольствуются масломъ (ары) коровьимъ („скотскимъ“, по здѣшнему); масло это распускаютъ и въ „бѣленомъ“ (съ молокомъ) чаю. Часто на станціяхъ по Ленѣ молока и за деньги достать нельзя. Иной разъ надо бѣгать изъ дома въ домъ и съ одного конца селенія на другой за крынкою молока; приходится ждать, пока вернется стадо. Ледъ по берегамъ Лены лежитъ еще въ маѣ цѣлыми горами, а ледниковъ нигдѣ нѣтъ. Молочныхъ скоповъ не заводятъ въ этой странѣ скотоводовъ. Яйца дороги около пріисковъ — до десяти копѣекъ штука; мѣстами они рѣдкость и составляютъ предметъ привоза. Всего хуже на тѣхъ станціяхъ, на которыя доставляется не только продовольствіе ямщикамъ, но даже и сѣно конямъ; въ такихъ островахъ въ тайгѣ надо остерегаться, какъ бы ямщики не стащили чего-либо съѣдобнаго у проѣзжаго.

Всѣ 101 лодка, въ которыхъ мнѣ пришлось плыть по Ленѣ, построены одинаково, но разны по величинѣ. Есть на Ленѣ „пятерики“, т. -е. лодки, сколоченныя изъ пяти досокъ, „семерики“ — изъ семи, „девятерики“ — изъ девяти. Нижняя средняя доска замѣняетъ киль. На носу лодки то вправо, то влѣво, смотря, по какому берегу идутъ вверхъ по Ленѣ, торчитъ „лукъ“ или „лука“. Лучшій лукъ бываетъ еловый, онъ гибокъ и крѣпокъ; березовый лукъ жёстокъ и ломокъ. Отъ лука къ борту лодки идетъ „титева“, по которой на глухой петлѣ ходитъ „бичева“. Все это вмѣстѣ взятое зовется „бурундукомъ“. Длина бичевы отъ 40 до 50 саженъ при маловодьѣ и 20 саженъ при большеводьѣ. Бичева бываетъ тонкая, „парная“ и потолще: „троичная“. Послѣднюю тянутъ три лошади или шесть ямщиковъ; она употребляется, когда везутъ тяжелыя почты или шитики. Бичева иной разъ рвется, задѣвая за скалы, какуры, коряги, кусты; при такомъ задѣваніи, когда теченіе быстро и лодка простая, т. -е. легкая, мало нагруженная, — бываетъ и опрокидываніе лодки. Что лодка захлебнется, перекувырнется и затонетъ — бываетъ рѣдко, но остановки и замедленіе хода бываютъ очень часто отъ „заѣданія“ и „засоренія“ бичевы. По илистому берегу, поросшему тальникомъ, съ бичевой мука — то-и-дѣло приходится останавливаться. „Отсариваютъ“ бичеву, поднимая ее съ лодки шестомъ, подпихивая ее и подбрасывая кверху. Кромѣ этого, часто практикуется болѣе медленный способъ отсариванія; онъ сложнѣе, но вѣрнѣе ведетъ къ цѣли. Второй, т. -е. задній, вершій ямщикъ спѣшивается, отцѣпляетъ бичеву съ куста, проводитъ ее въ рукахъ черезъ другіе кусты, отматываетъ ее съ камней, съ бурьяна, снимаетъ ее съ пней. Никакое бдительное, напряженное вниманіе передняго въ лодкѣ палубнаго ямщика не могутъ предупредить засариванія. Часто кричатъ съ лодки: „понукай! “ — чтобы лошади напоромъ отсаривали бичеву съ рискомъ оборвать ее, проволокли ее черезъ препятствіе во что бы то ни стало. Часто конные ямщики не замѣчаютъ, что у нихъ за спиною засорилась бичева. Они тогда напрасно вытягиваютъ ее и иной разъ даже рвутъ, оставивъ лодку за собою какъ бы на причалѣ. Рѣже бываютъ остановки оттого, что бичева „неводитъ“, т. -е. такъ слабо натянута, что во время тяги срединою своею опускается въ воду и плыветъ. Это даетъ лишнюю работу лошадямъ и причиняетъ замедленіе, но не столь надоѣдливое, какъ засариваніе. Когда изъ кустовъ выберешься на чистый, голый берегъ или послѣ отвѣсныхъ скалъ и острыхъ камней пойдетъ песчаная коса, какъ-то облегчитъ всѣхъ, лошади зашагаютъ веселѣе, ямщики закурятъ и сама бичева запоетъ — издастъ гулъ, натянувшись какъ струна между лодкой и сѣдлами, а бурундукъ, накренившись, поклонится и скрипнетъ. Изъ кустовъ выбираться на свободный берегъ — то же самое, что съ проселка повернуть на шоссе, изъ залива выйти въ море, изъ тарантаса сѣсть въ вагонъ. Когда бичева натянется, лодка пѣнисто рѣжетъ воду, скользитъ по рѣкѣ и плавно движется, пока снова не пойдутъ кусты, скалы, и снова не начнется „засариваніе“. Нѣтъ той станціи, на которой бичева ни разу бы не засорилась, проѣхать двадцать верстъ безъ остановокъ нельзя.

Между Якутскомъ и Иркутскомъ въ іюнѣ мѣсяцѣ, при благопріятной погодѣ и безъ задержекъ — мнѣ пришлось быть въ дорогѣ 25 дней. Въ перекладныхъ почтовыхъ лодкахъ и повозкахъ пришлось сдѣлать за это время 2. 724 версты, при самой продолжительной остановкѣ на шесть часовъ — въ Витимѣ. Всего ѣхалъ я четверо сутокъ, плылъ двадцать-одинъ день. Наибольшее число верстъ пришлось проплыть 15-го іюня, а именно 130 верстъ между Булгуняхтятской и Адъ-Дабонской станціями, сдѣлавъ 7 станковъ въ сутки. Наименьшее число верстъ въ сутки, а именно 74, пришлось сдѣлать между станціями Половинной около Витима и Рысьинской, всего 4 станка въ сутки. Среднее суточное движеніе было 110 верстъ. Ночевокъ нигдѣ не было. Самое скорое движеніе обусловливалось бывалыми, отважными ямщиками-якутами, большеводіемъ и выносливостью якутскихъ лошадей. Самое тихое движеніе было около Витима по причинѣ шестичасовой остановки. Но и при хорошей погодѣ и благопріятныхъ для слѣдованія берегахъ, благодаря неумѣлымъ ямщикамъ и множеству мелей, 29-го іюня пришлось сдѣлать только 89 верстъ въ сутки. Это было между Алексѣевской и Заборской станціями, проходя мимо города Киренска. Это значило всего три станка въ сутки; одинъ изъ этихъ станковъ — сороко-верстный между Киренскомъ и Безруковой пришелся ночью. Полагая по часу остановки на станціяхъ, движеніе въ этотъ день было 4¼ версты въ часъ. На парѣ лошадей, при хорошихъ ямщикахъ, въ легкомъ пятерикѣ, по исправному бичевику — приходилось дѣлать и 6 верстъ въ часъ. Перекладка вещей, запряжка и сѣдланіе лошадей, налаживаніе бурундука и бичевы никогда менѣе получаса времени не занимало. Чаепитіе всегда останавливало на цѣлый часъ. Недостатокъ лошадей или нехватка ихъ нигдѣ не встрѣчались: и количество, и качество лошадей, были должныя. Попутчиковъ по всему тракту не было. Почта встрѣчалась разъ въ недѣлю; попутная почта, разъ обогнавъ меня, ни разу болѣе не мѣшала мнѣ и не отнимала у меня лошадей. Между Олёкмой и Якутскомъ я былъ, какъ сказано, четвертымъ въ году проѣзжимъ, если не считать мѣстныхъ и иныхъ властей ѣдущихъ по „бланку“; какъ частное лицо, я заносился въ книги все четвертымъ нумеромъ.

Кромѣ дождливыхъ дней 21-го и 22-го іюня, погода всѣ три недѣли стояла ясная. Днемъ бывало такъ знойно, что безъ крыши нельзя было бы плыть. Утромъ и въ жаркіе дни было свѣжо; разъ случился такой иней, а затѣмъ сырой, холодный туманъ, что даже ко всему привычные ямщики продрогли. Въ іюньскія ночи, какъ бы жарокъ ни былъ день, нельзя было спать иначе какъ въ полушубкѣ подъ мѣховымъ одѣяломъ. Зимняя шапка и пимы (валенки) тоже были подчасъ необходимы. Теплой ночи за всѣ три недѣли не было ни одной. Послѣ дождей, ночью и шубы не грѣли. Стало въ лодкѣ сносно только тогда, какъ кошмами завѣсили крышу и подъ нее ко мнѣ сѣлъ ямщикъ и собою нагрѣлъ это чуть ли не герметически закупоренное пространство. Подвигаясь на югъ со скоростью 110 верстъ въ сутки въ самое свѣтлое время года — въ іюнѣ, можно было замѣчать быстрое удлинненiе ночей. Съ каждыми сутками благодѣтельная темнота становилась продолжительнѣе и гуще. Сѣверныя бѣлыя, беззвѣздныя ночи производятъ въ непривычномъ къ нимъ жителѣ болѣе южныхъ странъ безсонницу, нервную раздражительность, безпричинныя волненія, страхъ и безпокойство. Чѣмъ южнѣе мы двигались, тѣмъ раньше закачивало меня въ лодкѣ, и тѣмъ скорѣе засыпалъ я въ тиши и покоѣ, царившихъ вокругъ. Раза два будили меня, тормаша за ноги и предлагая заплатить за будущій перегонъ и перелѣзть въ новую лодку. Бывало, все уснетъ, и ямщики въ лодкѣ и сѣдлахъ, и лошади въ упряжи. Невозможно было только проспать станцій, какъ то бываетъ на желѣзныхъ дорогахъ; каждые два (наименьшее время, нужное для проплытія станка) или пять часовъ приходилось, не взирая на время дня и ночи, перебираться изъ лодки въ лодку и дѣлать визитъ станціонному писарю. Днемъ ничего не мѣшало предаваться сну: ни стука колесъ, ни грохота экипажа, ни толчковъ, ни тряски не было. Такъ было отъ Киренска выше по Ленѣ, т. -е. южнѣе. Но ниже по Ленѣ въ якутской области всѣ круглыя сутки все — и звѣрь, и скотъ, и родъ человѣческій, обречены на муки отъ „гнуса“. Никто не уберется отъ этого бича тайги, отъ лютаго гнуса. Комаръ, мошка, паутъ жалятъ все и вся. Днемъ бываетъ еще сносно, но около пяти часовъ вечера, какъ бы по волшебному мановенію, являются разомъ со всѣхъ сторонъ миріады насѣкомыхъ для ужаленія, кровососанія и производства зуда и волдырей. Въ тайгѣ комаръ кусаетъ всѣ круглыя сутки; на Ленѣ пора его — вечеръ и ночь. Въ денной зной его почти нѣтъ, и легкій вѣтеръ сгоняетъ его днемъ съ воды. Гдѣ влажно, сыро, парно, гдѣ много тальнику, тамъ онъ носится тучами. Якуты не ѣздятъ иначе, какъ съ опахаломъ изъ конскаго хвоста, которымъ они на подобіе вѣера умѣютъ граціозно маневрировать. Всѣ ямщики носятъ сѣтки — это родъ вуали — и мѣшка, надѣтаго на голову; большею частію это сѣтки изъ черной марли, газа, кисеи. У якутовъ сѣтки плетены изъ чернаго конскаго волоса. Двойныя сѣтки бываютъ на сборкахъ, стянутыхъ на макушкѣ; такое забрало спадаетъ до плечъ. Сѣтки въ видѣ овала, покрывающаго все лицо, вшиваются въ мѣшокъ изъ холста или ситца, надѣваемый на голову; это родъ капюшона или башлыка. Такая черная броня дѣлаетъ непріятное впечатлѣніе на того, кто впервыѣ встрѣчается въ тайгѣ съ чернымъ бюстомъ. Весь головной уборъ этотъ бываетъ прокопченъ или просмоленъ; лицо за черной сѣткой еле видно. Такъ носятъ защиту отъ комара около Якутска и Олекмы. Выше по Ленѣ, между Усть-Кутомъ и Усть-Ильчай, сѣтки комариныя покрасивѣе. „Волосянка“ обшита зубчатыми фестонами изъ ситца; капюшонъ изъ яркоцвѣтной матеріи. Если комара нѣтъ, сѣтку и мѣшокъ кладутъ на макушку и обвиваютъ ими голову въ видѣ чалмы. Когда мнѣ въ первый разъ пришлось видѣть толпу людей въ такихъ оригинальныхъ головныхъ уборахъ — въ чалмахъ съ зубчатыми фестонами, въ коронахъ, вѣнцахъ — мнѣ показалось, что передо мною толпа умалишенныхъ, что я вижу сумасшедшихъ. Это былъ „гнусный“ маскарадъ: бабы въ чалмахъ, мужики въ коронахъ. Гнусъ донимаетъ всѣхъ все лѣто, съ нимъ каждый воюетъ по своему; путникъ по Ленѣ снабжаетъ себя также бронею отъ чуть видимаго, но сильно ощутимаго врага. Облекшись въ сѣтку съ капюшономъ, спускающимся съ плечъ, приходится еще шею обматывать полотенцемъ, надѣвать кожаныя перчатки и края рукавовъ обматывать мокрыми платками, чтобы комару не дать залѣзть подъ платье. Всѣ эти три обертки сбиваются съ мѣста, сползаютъ, разматываются, слабѣютъ, при малѣйшихъ движеніяхъ. Никакъ не убережься, чтобы не быть искусаннымъ въ мѣстахъ, покрытыхъ платьемъ, укусаннымъ тамъ, куда можно пролѣзть одному только тайговому комару. Благодѣтельнѣе сѣтокъ и радикальнѣе, нежели обматываніе шеи и рукъ платками и полотенцами, другое средство — это „дымокуръ“, „тюмптэ“ по-якутски. Безъ тюмптэ ни людямъ, ни скоту, не жить на Ленѣ. Издали видно, какъ каждая якутская юрта, каждое русское селеніе съ вечера и за всю ночь окутано густымъ дымомъ и исчезаетъ въ бѣлыхъ облакахъ дымокуровъ. Чуть ли не около каждой скотины тлѣетъ тюмптэ. Куски сухого навоза бережно собираются; кусокъ навоза пахарь кладетъ на соху, отдыхающій охотникъ — на привалѣ, работникъ — на отдыхѣ, сидя на завалинкѣ избы или около юрты — всѣ они непремѣнно разложатъ около себя дымокуръ. Въ лодку ямщики всегда брали горшокъ, наполненный сухимъ наземомъ (навозомъ), или складывали въ лодкѣ очагъ изъ плоскихъ камней и курили на немъ тюмптэ. Ѣдкій, густой, желтосѣрый паръ идетъ отъ него. Тамъ, гдѣ нѣтъ скотоводства на станціяхъ, плохими суррогатами назема служили сухая трава, можжевельникъ, перегнившій торфъ. Только тогда свободно и вздохнешь, когда всего обдастъ дымомъ; такъ и тянетъ туда, гдѣ онъ погуще. Глаза ѣстъ, они слезятся, зудятъ, въ горлѣ пересыхаетъ; пристаетъ кашель, голова дурманится, а тѣмъ не менѣе не въ силахъ оторваться отъ этого курева; самый легкій дымъ пугаетъ комара, въ густотѣ онъ пропадаетъ. Тамъ, гдѣ бѣлые песчаники по берегамъ Лены начинаютъ замѣняться красными, тамъ, гдѣ къ ели въ лѣсахъ примѣшивается сосна, тамъ комаръ не столь лютъ, онъ становится сноснѣе, утрачиваетъ свою силу, тучи его рѣдѣютъ, и онъ самъ мельчаетъ. Отъ Киренска выше по Ленѣ тюмптэ дымится все рѣже. За Усть-Кутомъ его рѣдко уже зажигаютъ. Самый жестокій гнусъ встрѣтился мнѣ подъ Олёкмой, гдѣ Лена образуетъ большой плёсъ; одного дымокура на носу лодки было мало; кормовой ямщикъ сколько ни закрывался сѣткой, какъ бережно ни обвязывалъ свои рукавицы, долженъ былъ спеціально для себя зажечь куренье, чтобы не отказаться отъ управленія лодкой.

* * *

Между Харьялахской и Наманинской станціями, ниже Олекмы, т. -е. сѣвернѣе ея, ямщикъ, снявъ лямку и передавъ ее товарищу, сѣлъ въ лодку отдыхать отъ тяги. Его дѣло было теперь смотрѣть за бурундукомъ, отсаривать бичеву и отпихиваться отъ берега. Онъ все поглядывалъ на мой багажъ, пока не спросилъ, не изъ Америки ли мои укладки и дорожные мѣшки. Онъ отгадалъ; завязался разговоръ, и я узналъ, что плыву съ Ефимомъ Копыловымъ, съ тѣмъ самымъ Копыловымъ, который спасъ американцевъ, участниковъ экспедиціи на суднѣ „Jeannette“. Онъ былъ когда-то одаренъ, озолоченъ за его подвигъ, но пьянство сгубило его и довело до лямки. Ему лѣтъ сорокъ; онъ уроженецъ пермской губерніи, куда родители его выселились изъ-подъ Тулы. Жребій занесъ его на службу на тихоокеанское прибрежье въ Николаевскъ. Тамъ онъ попался въ воровствѣ казеннаго пороха и продажѣ его манзамъ-китайцамъ. Смертная казнь замѣнена ему была ссылкой на устья Лены. Туда онъ явился піонеромъ и цивилизаторомъ дикихъ якутовъ далекаго сѣвера. Человѣкъ бывалый, искусный кузнецъ, грамотный, онъ просвѣщалъ полуночную страну. Въ теченіе девяти лѣтъ промышлялъ онъ вмѣстѣ съ дикарями, въ дельтѣ Лены и на островахъ Ледовитаго океана бѣлыхъ медвѣдей, тюленей, моржей, собиралъ гагачій пухъ и слоновую (мамонтовую) кость. Онъ привыкъ жить по-якутски, т. -е. не ѣсть ни хлѣба, ни соли, а питаться исключительно рыбою и оленьимъ мясомъ. Въ одну изъ поѣздокъ по океану у устьевъ Лены онъ наткнулся на шлюпку съ американцами, съ остатками экипажа погибшаго судна „Jeannette“. При видѣ блѣднокожихъ, бывшіе съ Копыловымъ якуты бѣжали. Ему стоило большихъ трудовъ обратить вниманіе людей въ шлюпкѣ на себя. Онъ такъ объякутился, что его приняли за дикаря и не довѣряли ему. Потерявъ своихъ товарищей по промыслу, скрывшихся при видѣ американцевъ, онъ долго слѣдилъ за шлюпкой, пробиравшейся среди льдинъ, долго ходилъ по берегу острова, дѣлалъ знаки, давалъ сигналы; долго нагонялъ онъ незнакомцевъ, пока мимикой не могъ отрекомендовать себя. Знаками и англійскими словами, которыя онъ припомнилъ, зная ихъ во Владивостокѣ и Николаевскѣ, онъ убѣдилъ американцевъ, что онъ не дикарь. Копыловъ сталъ проводникомъ; первые тридцать-два дня онъ единолично няньчился съ одиннадцатью спасенными имъ людьми. Онъ одинъ служилъ имъ охраной отъ пугливыхъ, но вѣроломныхъ, жестокихъ и ко всѣмъ и къ каждому враждебно настроенныхъ якутовъ; онъ былъ единственнымъ ихъ проводникомъ до Якутска. Тундрами и тайгою велъ онъ американцевъ среди наслеговъ (улусовъ, кочевій, стоянокъ) якутовъ; послѣдніе при видѣ блѣднокожихъ прятались и изъ-за засады не прочь были напасть на нихъ. Благодаря надежному проводнику своему, американцы благополучно пробрались среди дикарей. Копыловъ далъ знать о нихъ исправнику; посланъ былъ имъ на встрѣчу казакъ. Копыловъ не оставилъ американцевъ и тогда, когда о нихъ узнали власти. Онъ хоронилъ умершихъ дорогой, сторожилъ ихъ могилы, проводилъ девять американцевъ до самаго Якутска. Ему выдана была денежная награда отъ нашего правительства и отъ Соединенныхъ-Штатовъ; участь его облегчили: вмѣсто устьевъ Лены ему назначена было мѣстомъ жительства почтовая станція близъ Якутска и дана возможность завести хозяйство.

По словамъ Ефима Копылова, устья Лены страшны и для того, кто много горя видалъ на своемъ вѣку и, какъ онъ, приговоренъ былъ къ смертной казни. Грозно это мѣсто ссылки, по его словамъ, страшно и въ воспоминаніяхъ. Первые три года пребыванія тамъ особенно тягостны были ему — онъ жилъ въ странѣ, гдѣ день и ночь продолжаются чуть ли не полгода, гдѣ на тысячи верстъ кругомъ онъ былъ единственный выходецъ съ запада и юга. Якуты, по его словамъ, на устьяхъ Лены рознятся отъ тѣхъ якутовъ, среди которыхъ мы съ нимъ теперь плыли въ почтовой лодкѣ, настолько же, насколько скотина разнится отъ людей. Дикаго звѣря легче приручить, нежели дикаря сѣвера. Измѣна и воздаяніе зломъ за оказанныя имъ добро и помощь постоянно встрѣчаются между ними. Они дики и продолжаютъ дичать: они прячутся отъ русскихъ; ихъ ловятъ, чтобы собрать съ нихъ ясакъ; старшины ихъ устраиваютъ облавы, чтобы собрать со всѣхъ семействъ все количество ясака, положеннаго на весь родъ, на все племя; они вымираютъ отъ голода вслѣдствіе падежа оленей, иногда вслѣдствіе оспы; заманить ихъ на ярмарки, гдѣ вымѣниваютъ у нихъ пушнину, можно только виномъ; деньги у нихъ не ходятъ, они употребляютъ ихъ исключительно для женскаго туалета; монеты вплетаются въ косы, служатъ побрякушками. На четвертый годъ пребыванія среди дикарей Копыловъ свыкся съ обстановкой, сжился съ якутами; на шестой годъ онъ чувствовалъ себя какъ дома, усвоилъ себѣ всѣ привычки дикарей и сталъ равняться имъ въ ловкости и выносливости. Онъ промышлялъ съ ними, водилъ оленей, охотился и ставилъ ловушки и капканы. Крѣпкаго отъ природы сложенія и выносливый, Копыловъ не отставалъ отъ туземцевъ и добился того, что они не тяготились имъ, какъ другими выселенными къ нимъ поселенцами, а стали считать его равнымъ себѣ и цѣнить его.