Миссіонеръ отецъ Павелъ.

(Воспоминанiе былого).

„Маменька! разскажите мнѣ еще разъ про моего папу, какъ якуты хотѣли топить его“.

Такъ говорилъ пятнадцатилѣтній мальчикъ Петя, ласкаясь къ своей матери и заставляя ее, можетъ быть, въ сотый разъ разсказывать несчастное событіе изъ жизни своего родителя. Воспоминаніе о покойномъ отцѣ, должно быть, такъ нравилось этому мальчику, что онъ каждый разъ, когда пріѣзжалъ изъ училища погостить къ своей матери, всегда просилъ ее разсказывать о немъ. Такъ было это въ августѣ мѣсяцѣ 1900 года. И вотъ какой разсказъ слышалъ я изъ жизни покойнаго отца Павла.

„Семнадцать лѣтъ тому назадъ не радостна была для насъ св. Пасха, — начала мать Пети, вдова, женщина лѣтъ сорока. Бывало, какъ дождешься свѣтлаго Христова Воскресенія, такъ нарадоваться не можешь — на душѣ какъ-то легко и отрадно, въ народѣ вездѣ встрѣчаешь привѣтъ да ласку. И народу около церкви и на колокольнѣ бывало много, и народъ такой веселый и колокольный звонъ гудѣлъ какъ-то привѣтно. Но не такъ было въ Пасху 1879 года. Еще въ страстную недѣлю въ нашемъ улусѣ народъ, вмѣсто того, чтобы идти въ церковь, началъ толпами собираться около своей управы, — судить и рядить о томъ, какъ бы не отдаться подъ работу золотопромышленнику. Шумъ, перемѣшанный съ бранными словами, и крикъ часто долетали до нашихъ ушей. Какой-то злонамѣренный человѣкъ распространилъ между ними молву, что миссіонеры и писаря продали якутовъ золотопромышленнику, что у нихъ есть указъ и бумаги, которыя надобно сыскать и отнять. Такой шумъ и крикъ якутовъ продолжался до свѣтлаго Христова Воскресенія. И въ этотъ великій праздникъ не образумились якуты и не почтили воскресшаго Господа. Никто почти не пришелъ ни къ утрени, ни къ литургіи — одни поселенцы да нѣсколько человѣкъ тунгусовъ посѣтили храмъ Божій. А къ улусной управѣ съ самаго утра изъ всѣхъ нашихъ улусовъ начало съѣзжаться несмѣтное множество народу. Къ вечеру шумъ, крикъ и брань усилились. До насъ дошли слухи, что улуснаго писаря утащили изъ дому въ управу, тамъ разодрали на немъ всю одежду, вырвали у него волосы на бородѣ и головѣ и жестоко высѣкли розгами, требуя отъ него золотопромышленническихъ бумагъ. Мужъ мой, желая уговорить взбунтовавшихся якутовъ, вышелъ изъ своего дому; съ нимъ вмѣстѣ вышла и я; дошла до церкви и остановилась тамъ на паперти. А отецъ Павелъ пошелъ въ управу къ шумѣвшей толпѣ народа. Долго онъ убѣждалъ якутовъ, что никто ихъ не отдавалъ золотопромышленнику, что никакого указу о продажѣ якутовъ, требуемаго ими, ни у кого нѣтъ, что они напрасно встревожились отъ ложной молвы, и просилъ ихъ успокоиться и разойтись по домамъ, отпустить и не тиранить писаря. Народъ какъ будто послушался своего духовнаго отца. И отецъ Павелъ пошелъ домой. Но едва отошелъ онъ отъ нихъ саженъ на сто, а идти ему нужно было подлѣ церкви, какъ человѣкъ сорокъ якутовъ съ крикомъ: „лови его, — онъ морочитъ насъ, у него дѣла и указы о продажѣ насъ подъ работу золотопромышленнику“, — бросились за нимъ ловить его. Но онъ поспѣшилъ взойти на церковную паперть, и мы заперли за собою двери. Долго съ крикомъ и проклятіями ходилъ народъ около оконъ храма. Иные намѣревались ломать стекла и выбивать двери, но другіе не приказывали наступать на храмъ Божій, а совѣтовали морить насъ голодомъ. Такъ провели мы первый день святой Пасхи. Въ страхѣ и печали прошла ночь на понедѣльникъ. Съ восходомъ солнца снова толпы народа начали собираться — то около церкви, то около нашего дому, то около управы, — шумъ и говоръ не утихали. Около полудня вся бунтующая масса народа собралась къ одному мѣсту. Мы изъ любопытства взошли на колокольню — и что же увидѣли? Всѣ бумаги, находившіяся въ шкафахъ управы, были вынесены среди народа, и туда же вывели связаннаго по рукамъ, измученнаго и избитаго улуснаго писаря. Грамотный поселенецъ, выбранный толпою народа, началъ перебирать принесенные документы и искать указа о продажѣ якутовъ подъ работу золотопромышленнику. Когда же ничего не было найдено, тогда писаря повели къ озеру, раздѣли до-нага и начали на изстеганное въ кровь тѣло лить съ головы холодную воду. Ведеръ сто было вылито на несчастнаго, и онъ безъ чувствъ былъ брошенъ у озера. Потомъ народъ съ яростію бросился въ дома нашего дьякона и причетниковъ. Вездѣ все перерыли, вездѣ все переискали. Во время обыска дьякона не было дома. Опасаясь послѣдствій бунта якутовъ, онъ хотѣлъ тихонько скрыться изъ дому и уѣхать въ безопасное мѣсто, но имѣлъ несчастіе попасться въ руки бунтовщиковъ. За 15 верстъ отъ нашего улуса поймали его, — сняли съ него верхнюю одежду, связали ему руки, бросили его въ телѣгу и привезли обратно въ улусъ. Народъ, съ требованіемъ указа бросился къ нему. Дьяконъ кротко отвѣчалъ, что нѣтъ у него никакихъ указовъ, что онъ ничего не знаетъ. Тогда нѣкоторые изъ дерзкихъ якутовъ начали драть его за волосы, иные сѣкли его арканами, другіе плевали ему въ лицо, — и наконецъ, и его повели къ озеру обливать холодной водой. Много и долго терпѣлъ онъ, наконецъ, лишился чувствъ. И все это должны были мы видѣть; всю брань и угрозы должны были слышать.

Ярость взбунтовавшихся якутовъ не ограничилась тиранствомъ дьякона и писаря. Они бросились на церковнаго строителя, — „и онъ вмѣстѣ съ миссіонерами продалъ насъ“, и столь жестоко пытали и терзали несчастнаго, что онъ вскорѣ скончался въ жестокихъ мукахъ. Каково же было намъ, голоднымъ, сидѣть въ церкви и ждать себѣ подобной участи!

Въ такомъ неотрадномъ положеніи мы находились въ церкви
трое сутокъ. Съ наступленіемъ четвертаго дня толпы народа около церкви и управы замѣтно стали редѣть. Верстъ за двадцать отъ нашего улуса, куда принадлежала наша управа, пріѣхали нарочные якуты созывать народъ на общій инородческій сходъ. Надобно сказать, что въ то время бунтовали якуты не въ одномъ нашемъ улусѣ, но во всемъ нашемъ округѣ и въ нѣкоторыхъ смежныхъ улусахъ. Когда народъ отозванъ былъ въ городъ Олекминскъ, мы ночью тихонько вышли изъ церкви къ себѣ въ домъ, и намѣрены были выѣхать изъ улуса въ безопасное мѣсто. Но едва успѣли придти домой и утолить свой голодъ, какъ человѣкъ двадцать якутовъ окружили нашъ домъ. Человѣкъ шесть пришли къ намъ въ кухню, расположились какъ у себя дома, стали присматривать за нами, чтобы мы никуда не скрылись, но не сдѣлали тогда ни мнѣ, ни о. Павлу никакого оскорбленія.

На другой день рано утромъ — это было въ пятницу на св. недѣлѣ — пріѣхали къ воротамъ нашего дома около 30 якутовъ, — кто съ арканомъ, кто съ коломъ, кто съ рогатиной, а у нѣкоторыхъ даже были ружья. Изъ нихъ человѣкъ восемь пришли къ намъ въ домъ и сказали: „мы пріѣхали по батька, инородческое общество зоветъ его въ думу“. Я какъ увидѣла якутовъ, такъ и замерла отъ страха; пала на грудь отца Павла и зарыдала; твой братецъ Митя, тетя и бабушка окружили насъ и также плакали.

Больно и грустно и тяжело было мнѣ и всѣмъ намъ разставаться съ о. Павломъ. Знали мы, что не радость, а мученіе и пытки, или даже самая смерть ожидаютъ его: мы видѣли, какъ мучили дьякона и писаря, какъ тиранили строителя, и чувствовала въ сердцѣ своемъ, что тоже, если не худшее ожидаетъ и о. Павла. Жалко было намъ, а пособить было нельзя. Что могли сдѣлать мы, слабыя, беззащитныя женщины противъ вооруженной толпы? Они видѣли нашъ плачь, наши слезы и не тронулись ими. Мы, на колѣняхъ, просили оставить о. Павла въ покоѣ не возить его, но они не послушали нашей просьбы, а повторили снова, что большое инородческое общество зоветъ батьку къ себѣ на отвѣтъ. Что было дѣлать? Нужно было собираться. Одѣлся онъ и пошелъ за ворота, а я въ слезахъ, обезсиленная отъ скорби, съ двухлѣтнимъ Митей побрела провожать его. Сѣлъ онъ въ якутскую худенькую телѣженку; сѣли съ нимъ тутъ и три якута. Снялъ онъ шляпу и, глядя на церковь, перекрестился. Я поднесла ему своего сына, — онъ, благословляя его, прослезился; горячая слеза коснулась щеки моей, когда онъ прощался съ нами. Потомъ онъ снова перекрестился и тронулась съ нимъ телѣга, а за ней и всѣ пріѣхавшіе якуты. Упала я тогда на землю и не помню, какъ меня принесли въ комнату, — а когда я пришла въ сознаніе, снова тяжелая грусть, какъ камень, задавила мнѣ сердце. Я думала, что мнѣ больше не увидать о. Павла, или увижу его, но измученнаго, истерзаннаго, обезображеннаго. Одна мысль чернѣе, мрачнѣе другой гнѣздились въ головѣ моей и не давали мнѣ покоя. Присѣла я къ окну и смотрѣла въ даль за церковь по дорогѣ, которая вела въ городъ Олекминскъ, все ждала, не пріѣдетъ ли оттуда кто-нибудь и не скажетъ ли что-нибудь о моемъ о. Павлѣ. Такъ просидѣла я до восьми часовъ вечера. А какъ мучительно долго тянулось тогда время: часы казались сутками! Я все ждала и смотрѣла. Отъ напряженнаго ли зрѣнія или отъ сердечной боли, только слезы постоянно накатывались на глаза мои и туманили мой взоръ. Я протру ихъ платкомъ, осушу ихъ и опять смотрю. Чувствовало тогда мое сердце, что я не напрасно смотрю, что я должна увидѣть его; по предчувствіе мое не оправдалось.

Передъ закатомъ солнца, вдали по дорогѣ къ городу, показалась черная точка, потомъ другая, и онѣ, чѣмъ ближе подвигались. тѣмъ болѣе росли и росли. Наконецъ, можно было видѣть людей, ѣдущихъ въ телѣгахъ и верхомъ. Народу ѣхало долго и много. У меня такъ и забилось сердце, я такъ и хотѣла проникнуть взоромъ въ эту движущуюся массу, нѣтъ ли въ ней моего о. Павла. — узнать, живъ ли онъ, здоровъ ли? Но дорога, версты за полторы передъ самымъ улусомъ, проходила лѣсомъ и ложбиною: такъ трудно, даже невозможно было узнать, кто проѣзжалъ и кого провозили въ улусъ къ управѣ. Потому я послала няню маленькаго Мити — распросить, гдѣ о. Павелъ, не случилось ли чего съ нимъ? Чрезъ полчаса няня прибѣжала въ слезахъ и говоритъ: „Матушка! нашего батюшку прикованнаго къ телѣгѣ привезли изъ города; шелъ онъ почти всю дорогу пѣшкомъ, измучился и усталъ; а ему и отдохнуть не дали и не накормили, а прямо посадили при управѣ въ каталажку за желѣзную рѣшетку и заперли тамъ, чтобъ завтра утромъ надъ нимъ судъ чинить“.

Что было мнѣ дѣлать при такой убійственной вѣсти? Первою моею мыслію было идти къ нему, увидаться съ нимъ, упросить якутовъ выпустить его домой. Но обдумала, что это невозможно: человѣкъ десять бунтовщиковъ стерегли меня.

Въ скорби душевной, не находя въ себѣ силъ пособить своему горю и не видя вокругъ себя ни отъ кого помощи, я обратилась съ молитвою къ Заступницѣ нашей, предъ Нею излила всю скорбь своего сердца, отъ Нея просила себѣ отрады и облегченія участи моего мужа. Я молила Ее, чтобы Она не разлучила меня и моего малютку съ нимъ. Всю ночь я не могла сомкнуть глазъ, не спали со мною вмѣстѣ тетя и бабушка; одинъ только Митя, лежа на кровати, наслаждался безмятежнымъ сномъ. Я какъ посмотрю на него, такъ и прошибетъ меня слеза. Много въ это время передумало и перечувствовало мое материнское сердце! А что въ то время думалъ о. Павелъ, удаленный отъ насъ, заключенный въ сырую тѣсную конуру?! Тамъ не брошено ему было для отдыха ни кошмы, ни подушки; не дано ему было для ночи и сальнаго огарка; однѣ только голыя доски были для него ложемъ, — лишили его даже и куска хлѣба, ему сказали: „завтра приведутъ къ къ озеру, такъ напьешься“.

Что же могъ онъ чувствовать отъ окружающей его обстановки; что могъ онъ подумать объ ожидающемъ его будущемъ?! Онъ покорился необходимости и молчалъ, погрузившись въ черныя, какъ ночь, свои думы, и ждалъ безотраднаго утра. Вотъ начало приближаться и утро.

Свѣтъ, пробившись сквозь щели досчатой заборки, проникъ и въ мѣсто его заключенія. Зашевелились сторожа управы, заходилъ народъ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше было слышно шуму и говору. Не смотря на то, что тогда былъ послѣдній день Пасхи, не слышно было колокольнаго звону и народу не было видно около церкви. Она, матушка, какъ будто осиротѣла; никто не шелъ въ нее изъ ея служителей: ни якуты, ни русскіе не брели въ нее, какъ будто всѣ стали чуждаться ея.

День съ утра былъ такой солнечный, но холодный и вѣтренный. Около обѣденъ солнышко скрылось за тучки и весь день не показывалось. Народъ, пообѣдавши, началъ съѣзжаться изъ сосѣднихъ улусовъ къ управѣ. Мимо нашихъ оконъ то и дѣло проѣзжали якуты къ сборному мѣсту. Когда ихъ много собралось, тогда и начали судъ чинить надъ о. Павломъ: вывели его изъ каталажки на улицу и поставили среди народа, — и одинъ изъ якутовъ порѣчистѣе, говоритъ ему: „отдай, батька, бумаги, которыми вы, попы, вмѣстѣ съ писарями продали насъ, якутовъ, подъ работу золотопромышленнику. Грамотные поселенцы говорятъ, что эти бумаги у васъ спрятаны; мы знаемъ, что уже вы продали насъ, и мы теперь цѣлыхъ пять лѣтъ должны работать на золотопромышленника. Бѣлый царь не заставилъ бы насъ загоны городить, картофель да пшеницу сѣять въ нихъ; да какія-то новыя сохи строить; — нынѣ, что недѣля, то новинка какая нибудь придетъ въ управу, и все въ тягость намъ — да ужъ и начальство то инородческое не въ моготу намъ стало — все притуганиваетъ насъ къ какимъ то новинкамъ, да поборамъ — на стать золотопромышленникамъ. Мы вѣдь слыхали отъ знающихъ людей что у золотопромышленниковъ дѣлается: тамъ и бабы, и мужчины подъ землей работаютъ, — и у насъ теперь тоже начинаетъ творится. Скажи, батька, всю правду гдѣ указъ, которымъ вы продали насъ. Скажи, мы и не потрогаемъ тебя, а только возьмемъ его къ себѣ, чтобъ не работать на золотыхъ пріискахъ.

Что ни говорилъ имъ о. Павелъ въ опроверженіе ихъ заблужденій — все было напрасно. Они не повѣрили его словамъ и, оставивъ его подъ карауломъ, пошли къ намъ въ домъ для обыску.

Съ крикомъ и бранью они вошли въ наши комнаты, стали требовать для обыска всѣ шкафы и сундуки. Я сказала: что хотите, то и дѣлайте, а у меня ничего не спрятано. Тогда они отперли мои сундуки — все изъ нихъ выбросали, все перетрясли, все измяли, всѣ мѣха и бѣлье переворочали и скомкали. Не удовольствовавшись этимъ, нѣкоторые пошли на вышку, другіе въ амбаръ, — тамъ вездѣ и все обшарили и пересмотрѣли, — въ домѣ каждый уголокъ былъ пересмотрѣнъ, каждая вещь общупана и сдвинута съ своего мѣста. Наконецъ, начали ломать полъ въ горницѣ, принесли ломъ и пешню и вскрыли половицу. Когда и тамъ никакихъ бумагъ не оказалось, —злость стала бѣсить ихъ. Они начали ходить по разбросанной одеждѣ, топтать что попадалось подъ ногу; нѣкоторые даже начали мнѣ угрожать пыткой. „Надо плетью поподчивать попадью или покупать у озера такъ скажетъ, гдѣ спрятаны бумаги“, но одинъ старикъ изъ среды ихъ сказалъ: „мы за нее не отвѣчаемъ хоть и побьемъ ее, а отвѣтимъ, ребята, за ребенка, который у ней, — вишь она непраздна; а что какъ выкинетъ отъ нашихъ побоевъ, да мертваго, тогда намъ не уйти отъ острога, — нѣтъ, ребята лучше оставьте ее, да пойдемте къ попу, станемъ его пытать“. И безумная толпа со злостью пошла изъ нашего дому къ управѣ.

Несмотря на его оправданія, что онъ невиноватъ, что у него нѣтъ того, что они требуютъ, — они его не слушали, сняли съ него подрясникъ и начали лить на голову воду. Не удовлетворившись этой пыткой, одинъ изъ якутовъ закричалъ, что надо топить его, — другіе подхватили: „надо топить“. И вотъ принесли веревку, сдѣлали изъ нея петлю и надѣли на тѣло подъ мышки, потомъ въ другой разъ обернули веревку кругомъ тѣла и завязали узелъ, а концы привязали къ соснѣ и обмотали около нея. О. Павелъ, дрожа отъ холода и страха, благословилъ трепещущею рукою озеро, чтобы опуститься въ него. Но въ эту минуту прибѣжалъ якутъ и съ сильною энергическою бранью закричалъ на якутовъ: „какъ вамъ не стыдно топить духовнаго отца, отпускать душу на смерть безъ покаянія“ и, съ силой пробившись къ о. Павлу, началъ развязывать на немъ веревку. Якуты начали было противиться. Тогда о. Павелъ сказалъ: „прошу васъ, дайте мнѣ сходить домой и проститься съ своимъ семействомъ; вы знаете, что у меня есть жена и малютка сынъ, — дайте мнѣ въ послѣдній разъ поглядѣть на нихъ и благословить ихъ; посмотрите, какъ я продрогъ, едва могу говорить съ вами; по крайней мѣрѣ въ своемъ семействѣ согрѣюсь и приготовлюсь къ смерти. Я отъ васъ никуда не убѣгу; тогда что хотите, то со мной и дѣлайте“. Нѣкоторые изъ якутовъ, сжалившись надъ просьбою о. Павла, развязали его и подъ карауломъ человѣкъ десяти привели къ намъ. Одни изъ нихъ остановились въ кухнѣ, а другіе сѣли у воротъ и сѣнныхъ дверей, сторожа выходъ. Безумные, они не понимали, что мы, обезсиленные горемъ, не только не думаемъ о побѣгѣ, но едва двигаемся по комнатѣ! Не помню какъ я встрѣтила отца Павла, не помню какія были мои первыя слова при встрѣчѣ съ нимъ, только помню, что его лицо было посинѣлое, губы дрожали, волосы на головѣ и бородѣ были мокрые въ безпорядкѣ, рубаха также была мокра и прильнула къ тѣлу. Я велѣла поставить самоваръ, дала о. Павлу валявшееся на полу сухое бѣлье; надѣла на него теплый подрясникъ и принимала всѣ мѣры, чтобы согрѣть его. Пришла къ намъ тутъ тетя и бабушка съ маленькимъ Митей, отецъ взялъ малютку на руки и заплакалъ.

„Послѣдній разъ, — сказалъ онъ, — я держу тебя; останешься ты сиротой, и дологъ и труденъ вѣкъ покажется тебѣ; подростешь ты и станешь спрашивать про своего папу, а тебѣ укажутъ только его могилку и скажутъ: „папа у Бога“. Онъ прижалъ сына къ своей груди и зарыдалъ, заплакалъ и малютка, а мы всѣ въ нѣмомъ горѣ смотрѣли на эту сцену; слезы катились по щекамъ нашимъ. Долго никто изъ насъ не рѣшался нарушить благоговѣйную тишину, — всѣ смотрѣли на о. Павла въ безмолвіи.

„Да, — сказалъ онъ первый, я пришелъ проститься съ вами и благословить васъ. Не привелъ видно мнѣ Господь побольше пожить. Въ ранней молодости прекратятся дни мои. Сокрушаюсь я о томъ, — обратился онъ ко мнѣ, что долга и горька тебѣ покажется жизнь твоя безъ меня. Тебѣ еще нѣтъ и двадцати лѣтъ, а твоему малюткѣ и двухъ лѣтъ, что же ожидаетъ васъ въ будущемъ? Но да будетъ воля Божія!“ Онъ всталъ и подошелъ къ иконѣ Заступницѣ Божіей Матери и мы всѣ подошли и начали молиться. Вдругъ во время молитвы, услыхали шумъ за воротами и движеніе въ кухнѣ, смежной съ нашей горницей. Отворяемъ двери, смотримъ, — тамъ уже изъ якутовъ никого нѣтъ. Смотримъ въ окно — но! какая радость: человѣкъ тридцать казаковъ проходило мимо нашего дома по направленію къ управѣ. О. Павелъ сколько было силъ сталъ стучать въ окно, кричать и звать къ себѣ. Подъѣхалъ офицеръ и сказалъ: „не безпокойтесь, батюшка, насъ много, и вы внѣ опасности“. Тогда онъ далъ распоряженіе нѣкоторымъ казакамъ остаться около дома, а прочимъ идти къ управѣ, — и самъ вошелъ къ намъ въ комнаты.

„Видно у васъ Мамай воевалъ въ домѣ, — сказалъ онъ, все разбросано, смято и разбито“. Мы разсказали ему все подробно о безпорядкахъ якутовъ. Онъ успокоилъ насъ, что подобныхъ своеволій не будетъ болѣе, что „я дотолѣ не уйду съ своими казаками изъ вашего мѣста, пока все не успокоится здѣсь“. Мы слушали отъ него это радостное слово и, какъ-будто, боялись ему вѣрить; намъ казалось это обманомъ чувствъ. Такъ неожиданно поражены были мы благовременнымъ прибытіемъ военнаго отряда! Опоздай онъ часомъ, — и Богъ знаетъ, что-бы было съ нами! Я была увѣрена, что якуты, по своему предубѣжденію, по своей злости, исполнили-бы свои угрозы; на нихъ не подѣйствовали-бы ни наши мольбы, ни наши слезы. Но благодареніе Богу, что такъ благополучно разрѣшилась тогда предстоящая гроза!

Офицеръ со своими казаками пробылъ у насъ цѣлый мѣсяцъ. Зачинщики бунта были переловлены и отправлены нѣкоторые въ городъ Якутскъ, а другіе на каторгу. У насъ въ улусѣ и около насъ въ улусахъ было водворено спокойствіе.

Но не прошло это несчастное событіе безъ худыхъ послѣдствій для о. Павла. Онъ отъ простуды захворалъ — открылась у него горячка, потомъ чрезъ два мѣсяца сильный кашель и опухоль; а послѣ того, впродолженіи двухъ лѣтъ, рѣдко былъ онъ здоровъ, а въ маѣ мѣсяцѣ 1874 года скончался.

Епархіальное начальство наградило его за терпѣніе набедренникомъ. Вотъ документъ, — и она указала на бумагу, висѣвшую на стѣнѣ въ деревянной рамкѣ, который я храню и который напоминаетъ мнѣ несчастное прошедшее».

Такъ закончила вдова свой разсказъ объ о. Павлѣ. Я всталъ,
подошелъ къ стѣнѣ и прочелъ:

СВИДѢТЕЛЬСТВО.

„Миссіонеру Олекминскаго округа, Нерюктейскаго улуса, Павлу Нерчинскому. Указомъ Святѣйшаго Сѵнода отъ 22 апрѣля 1871 года за № 5438, предписано васъ, миссіонера Павла Нерчинскаго, изъ уваженія къ благоразумнымъ дѣйствіямъ во время мятежа между инородцами, наградить набедренникомъ“...

Много грустныхъ думъ навѣялъ на меня разсказъ объ о. Павлѣ. Тутъ мнѣ представилось: и непонятая якутами заботливость правительства объ улучшеніи ихъ быта, и понятіе якутовъ о работѣ на золотыхъ пріискахъ, и ихъ энергическая рѣшимость — не отдаться во власть золотопромышленнику; ихъ желаніе крѣпко стоять за бѣлаго царя. И сколько вслѣдствіе этихъ понятій и заблужденій наказано бунтовавшаго народу, сколько сослано на каторгу и умерло подъ пулей казаковъ?! Сколько отъ этого осталось осиротѣвшихъ семействъ безъ надзора и руководителя? Сколько разорилось хозяйствъ отъ утраты рабочихъ рукъ и сколько, наконецъ, прежде времени сошло въ могилу отъ самыхъ бунтовщиковъ! И все это отъ заблужденія, — отъ желанія якутовъ свергнуть съ себя налагаемое на нихъ, по ихъ понятіямъ, насильственное иго работъ на золотыхъ пріискахъ....

П. Куз—ъ.

(OCR: Аристарх Северин)

 

Примечание Админ.сайта: по тексту наблюдается некоторая путаница в датах..