Они и создали то разнообразие в величине якутских родовых групп, которое отмечено в преданиях, следы которого находим и теперь и которое поражает нас своей видимой произвольностью. В обширных однородных степях рост и дробление табунов могли совершаться более правильно, а их скопления, временные или постоянные, могли возрастать безгранично, с чем сообразно могли возрастать и организоваться живущие на их счет общины людей. Другое дело там, где степные участки незначительны и разъединены лесами. Там стада постоянно дробятся или сливаются сообразно встречающимся по пути условиям. Это делает союзы неустойчивыми. Быстрота и учащенность перекочевок, неизбежных при крупных стадах и незначительных размерах луговых участков, тоже усиливают стремление к дроблению. Экономические соображения вступают в борьбу с родовыми и общественными инстинктами. Все это имело место с переходом якутов из степей в леса. Были ли это леса их теперешней родины или более южные, для нас в данном случае безразлично. Попробуем в общих чертах восстановить характер этого переходного времени якутского родового строя. Начнем с размеров родовых групп. За предельно малую для конного хозяйства единицу нужно принять табун в 10—15 кобыл; за предельно большую для Якутской области — стадо, состоящее из 300—500 лошадей. Первая с трудом обеспечивает нищенское существование семьи из четырех душ; вторая дает возможность жить относительно достаточно общине из 50 человек. В этих пределах должно было колебаться у якутов стремление к дроблению и рассеянию по стране. Есть предания и обычаи, позволяющие думать, что некогда у якутов встречались значительно большие скопления людей и богатств и что разбросаны они были по стране еще менее равномерно, чем теперь.

В их преданиях, сагах и былинах находим многочисленные на это указания, Их герои проезжают обыкновенно огромные пустынные пространства раньше, чем достигнут жилых мест; в последних находят всегда много людей и много скота. Вот в каких выражениях описывается в одной из олонго сказочное стойбище, древний якутский сурт: "Сел на лошадь и едет. И выезжает в тихое, самое лучшее, богатое, роскошное место, на пуп земли, где длинная благодать никогда не изменяется, широкое богатство растянулось с неизменным счастьем. Это было место, где поставлено девять берестяных урас, натянут девятигранный господин ремень для привязывания жеребят; место, где собирались остроумные головы, где бодался четверотравный скот и сходились мягкогривые (кобылы); в табуны собирались малодорогие; имеющие спинной хрбет собирались, как поплавки; имеющие пятки толпились; где молодые парни боролись между собой, вертелись верткие мужчины; где девушки собирались в общества, с восторгом находились ловкие, отборные женщины...". Везде, где в сказках описываются народы, добрые или злые, они живут большими общинами, стада их многочисленны, "точно березняк", движутся "подобно речной быстрети". У Юрюиг Уоллана, героя популярнейшей из якутских былин, было "восемь табунов кобыл, девять хотонов коров; от запаху пару, пыли их солнце и месяц стали в тумане". В олонго "Старуха со стариком" говорится, что было у них девять домов рабов, восемь домов невольников, семь домов прислужников. Невестку Господина Похвального Почетного Кровяного Глаза — в другой былине — готовятся встретить прислужники "из девяти его домов, домочадцы с восьми домов, комнатные слуги с семи домов, девять господ сыновей, родившихся как девять журавлей". В саге о "Тыгын - Господине" говорится, что он "не знает счету своим стадам", что "людей у него было с половину здешнего улуса и богатства столько же...". В олонго Кёнчё-бёгё богатырь Кыйбырдан забирает "бессчетное число людей, сожителей двух богатых человек". Там же описывается целый город, убежище, куда Кыйбырдан ставил уведенный им скот и людей. "Город окружен каменной стеной и снабжен четырьмя воротами, оберегаемыми богатырской стражей. « Древние якуты жили людно. Каждый хозяин нуждался в пастухах, товарищах, конюхах, были у него и рабы, и прислужники….Иначе тогда нельзя было. Одинокий погибал…».

Во всех известных мне былинах возвращающиеся домой герои приводят с собою отряды людей, многочисленные стада и основывают новые очаги для заселения. Лучшее якутское благословление: «Пусть люди твои расплодятся, пусть скот твой размножится». Многолюдство — одно из условий счастья: оно в понятии якутов рука об руку с богатством. Веселье и игры якутов шумные и общественные; они любят толпу, танцы, ысыахи, людные шаманства, толкотню, говор, песни и зрелища. Любовь к уединению им непонятна; одиночество кажется им самым тяжелым наказанием. "Бедный!.. Живешь один, вдали от соседей... И никто к тебе не ходит, и ты никуда не ходишь... Как же ты не боишься, как же тебе не скучно... Удивительно!.." — выражали многократно свое сочувствие случайные посетители моего одинокого жилища (Баяг. ул., 1886 г.). "Живет один в лесу, точно вор или медведь..." (Намск. ул., 1889 г.). "Не выглядывает в пасмурную погоду и глаз не показывает в ясную" — говорят с насмешкой о нелюдиме. "Под конец старости жил он совершенно один со своей черной собакой", — рассказывали с ужасом об одном шамане, осиротевшем благодаря своему колдовству (Намск. ул., 1889 г.). Ходить в гости якуты любят до страсти. Мужчины зимою только это и делают. "Есть, впрочем, богачи, которые ничего не делают, только едят и пьют... Даже в гости не ходят... Зачем столько шуму, зачем столько крику, столько хождения-бегания... Суета — беспорядок наступает!., говорят такие!.."— рассказывали мне в порицание домоседам (Намск. ул., 1891г.). Привычки к общению, к бойкой, открытой жизни до того сильно укоренились у якутов, что часто, несмотря на земельную тесноту, на неудобства, они неохотно уходят с заселенных мест в тайгу. На окраинах иного прекрасных лугов лежит и посейчас втуне. "Такие места опасны — их нужно заселять сообща..." — объясняли мне (Намск. ул., 1892 г.). Число обособленных урочищ с одной-двумя юртами незначительно. Самое большее количество урочищ — с 4 — 5 юртами, с 20— 30 душами населения. Правда, урочища с 40 — 50 юртами и несколькими стами душ жителей уже очень редки, а выше того встречаются как исключения. Правда, зимние юрты в урочищах по большей части стоят одиноко, каждая на особом участке, вдали друг от друга, а вблизи зародов сена; но тут уже заметно влияние более позднего, сенокосного хозяйства. Зато саилык — летние жилища — строятся иначе. Вообще, мне кажется, летние хозяйственные порядки ближе к старинному образу жизни. Саилык всегда состоит из многих юрт, стоящих довольно тесно, хотя настоящих селений с правильно в ряд выстроенными усадьбами, насколько мне известно, нет у якутов. Даже в таких густонаселенных местностях, как долина Лены, прилегающая к Якутску, и далее на юге долина Западно-Кангалаского улуса, где, по выражению якутов, "куда ни повернешь лицо, всюду увидишь дым жилищ", — нет сел и деревень, а усадьбы стоят густо, но беспорядочно, ближе: "где вода, где любимое место, где жили отцы..." (Зап. Канг. ул., 1892 г.).

Я переписал несколько саилык и убедился, что все они группируются по родам. В каждом из них преобладает один какой-нибудь род и считается как бы хозяином места. В этом-то, нужно думать, и сходны они со старинными якутскими кочевьями. В этих людных кочевьях, где бы они ни стояли, на дальнем ли юге или севере, якуты получили начало своей гражданственности. Там воспитались лучшие их инстинкты, зародились ремесла и искусства, сложились их песни и былины, расширилось и окрепло их миросозерцание, там они приобрели привычку дружно, сообща переносить несчастья и преодолевать препятствия. На все созданное ими тогда лег своеобразный отблеск характера тех сильных благородных животных, которые составляли в то время главное их богатство и основу их жизни. Уход за лошадьми требует специальных душевных качеств и специальных сведений. Он требует прекрасного знания географии и географической сообразительности, огромной наблюдательности, осмотрительности в выборе места и направления кочевок, соответственно только что обозначившимся климатическим феноменам, сообразно времени года, разливу воды, глубине снега. Он требует от пастухов ловкости, удали, решительности и умения быстро и дружно совершать довольно сложные эволюции с целью направить, приостановить или загнать куда следует ослушные табуны . Отсюда привычка к дисциплине и действию скопом, до сих пор заметная у якутов. Они и их молодежь на свадьбах и в играх любят, построившись в шеренги, совершать совместные движения: бегать, толкаться или при торжественных встречах образовывать шпалеры и фронты. В некоторых отношениях можно предположить, что тогдашняя общественная организация была немного другая, чем теперь, что разделение труда было резче выражено. В преданиях есть на это указания. "Один верховой человек прискакал в поле, пригнал один табун кобыл, загнал в огород. Ловящий петлей парень Огуттаккы поймал петлей одну жирную кобылу. Надевающий недоуздок Сулурбатыр вдел недоуздок. Обрывающий становую жилу Юёбягай-парень оборвал жилу. Сдирающий шкуру Сурдуруга с-С амдаргас со-драл шкуру. Мясник Кыбыргас-Хабыргас разрубил по частям мясо. Повар парень Бусухан сварил. Ырбайбан-мылахсын, снимающий жир, снял жир. Перекладывающий из горшка длиннорожий Холойбон парень выложил. Раздающий Разбросай Юряйбя Сарайба роздал...". То же самое говорится о приготовлении оружия Юрюнг-Уоллана. "Было у него оружье-пальма, которую обрабатывали разные кузнецы: Кёкёнян - кузнец раздувал мехом; Баканан - кузнец бил молотом; Таконан - кузнец молотом подколачивал; Кёнёгё - кузнец смотрел; Кыгынан - кузнец смотрел прямолинейно; Алыс-лукан - кузнец напиливал напилком; Хатыс-лукан - кузнец накаливал; Кикенянь - кузнец отсветливал...". "Взял лошадь свою, сделанную Медведицею, взял узду от Плеяд, седло — от Блуждающей Звезды, недоуздок взял от Венеры. Пришел назад к этим людям. Отворяющий дверь Халынгыс-батыр отворил двери; отворяющий дом Тэлебись-батыр отворил двери настежь...". "У каждого богатыря были воины, были товарищи, были прислужники: один седлал, другой зануздывал коня, третий носил его лук и стрелы... Были у него скороходы, были прыгающие на одной ноге, на двух, были стрелки и борцы..." (Намск. ул., 1891 г.). Замечательно, что все эти названия: Огутаккы, Сулур, Юёбягай, Сурдуруга с, Бусухан, Кёкёнян, Алыс-лукан, Xатыс-л укан, Тэлебис ь-батыр и пр., равно как юньют, ынгырджыт, куобахсыт, кылыхсыт, не имена собственные, а нарицательные, соответствующие таким, как: стремянной, правильщик, калильщик, привратник, повар и т.д.

Перевести многие из них невозможно, так как занятий и должностей подобных не было никогда у русских и нет в русском языке для них названия. Теперь и у якутов не осталось ничего подобного и только на старосветских свадьбах да на ысыахах являются некоторые из поименованных лиц; являются: куобахсыт — прыгающий, как заяц (от куобах — заяц), кылыхсыт — прыгающий на одной ноге и т.п. Главное деление труда внутри рода происходило, конечно, сообразно возраст и полу. Женщины работали дома, мужчины — в поле. Молодежь до известного возраста пасла табуны, перегоняла их с места на место, вьючила, седлала и ловила коней. Их звали уоллар, что значит — парни. Более взрослые и отборные из них под названием батыр — витязь, хосун — боец, барган (бяргян)-меткий стрелок, бродили по тайге недалеко стойбищ в поисках всякого рода добычи, У многих были кольчуги (куях) из железных и костяных пластинок, нашитых на кожаном кафтане. В большинстве случаев они отлучались конные, но были и пешие. Вооружение их состояло из легкого извилистого березового лука (ох), из колчана (кихёк), полного стрел (ая), ножа и военного копья (батыя). Вблизи дома в большом употреблении было легкое охотничье копье (батас), у некоторых были приняты короткие мечи (болат) и небольшие костяные щиты в виде лопаток для отбивания стрел. Эти воины образовали кругом стойбищ цепь подвижных, зорких пикетов. В случае войны они составляли ядро военных отрядов — саи. Некоторые из удальцов уходили искать "счастья", джол, в одиночку или с товарищами очень далеко в неизвестные земли, к чужестранцам. Такие отряды не брали с собой скота, путешествовали нередко пешком, жили исключительно охотой, рыбной ловлей и грабежом. Эти привычки сохранялись долго, до самых недавних времен. У Худякова есть предания о Хаптага й-батыре и сыне его Xохоё-батыре и о трех хосунах: Саппы, Ынгкабыл, Батагыян, бродивших в 40-х годах XVIII столетия, во времена Павлуцкого, на севере Якутской области. Я записал в Колымском округе (1882) предание о двух братьях-якутах, впервые пробравшихся в Колымский край. Имена их забыты. В Намеком улусе мне рассказали предание о вилюйском якуте Тангас-Болтонго, бродившем в одиночку тоже где-то в малоизвестных закоулках Вилюйского округа. Его звали багатыр наравне со старинными эпическими героями. Жил он, по-видимому, в начале текущего столетия, на что указывает прозвище столкнувшегося с ним промышленника-якута Намского улуса, Бётюнского наслега, рода Чакы, — Солдат. Солдаты появились в Якутской области только в прошлом столетии, во время Камчатских походов Павлуцкого. Затем Миддендорф упоминает об одиноких якутах-звероловах, встреченных им далеко от родных племен, в горах Амурского бассейна. Подобные удальцы служили в родах как бы добровольными лазутчиками-пластунами, разыскивающими новые пастбища, годные для заселения в случае каких-либо неприятностей или неудобств, возникших на родине. Они приносили слухи о новых землях, (встреченных ими народах, подробностях пути и их препятствиях. Иногда таких ходоков выбирали от себя роды и посылали умышленно в розыск, на что намекают сказки "Беркут и Чирок" и "Летающие крылатые". Это были люди отборные, их называли тоже: багатыр, баатыр, батыр, батур; слово это значит, собственно, по-якутски: доблестный, необыкновенно мужественный, смелый, сильный и ловкий. Но они не пользовались никакими особыми в роде правами, кроме обычных прав личного превосходства. Общие дела рода вершил, как и теперь, родовой сход. Военные и мелкие судебные дела, требующие быстрого и неотложного решения, вершил признанный народом военачальник — тоён.

Должность эта, по словам якутов, была наследственная, в силу понятия, что "орленок всегда орел — вороненок всегда ворон". Но наследственность проводилась нестрого. Итак: у борогонского Лёгёй-тоёна наследником являем не сын, а инородный, купленный за деньги мальчик-приемыш. В другой саге рассказывается, с полным сознанием законности подобном дела, как тунгусы выбрали своим тоёном за доблесть якута Xаптагай-батыра. Они говорят: "Какой бы ни был ламут (тунгус), тебя не убьет. Теперь ты будь нам господином (тоён). Если ламут твоего слова не послушается, то пусть будет грешен". Тоён всегда пользовался в то же время титулом — багатыр (доблестный), и душевные его качества, по народным понятиям, должны были отвечать богатырским требованиям. Но он не бродил в одиночку, не искал приключений, а жил всегда там, где жил род, и уходил только на войну, во главе отряда, "конный и оружный".

Войны возникали чаще всего из-за угона скота, похищения женщин убийства или оскорбления сородича. Пылкий, воинственный нрав степных жеребцов, любящих драться и отнимать друг у друга самок, раз стада сталкивались, нередко служил поводом для недоразумений и драк между их владельцами. "Скот больше старались отнять друг у друга... Земли не жалели... земли было много..." (Намск. ул., 1890 г.). "Не столько из-за земли дрались, сколько из-за скота..." (Баягантайский ул., 1887 г.). Всюду в былинах и преданиях похищение женщин и скота выставляется как повод к войне. Не менее часто побуждала к этому обязательная родовая месть. Кровь человека не могла быть пролита безнаказанно, требовала возмездия. "В былине о богатыре "Шумном" Аидан-батыр и богатыре "Бешеном" Ирен-батыр небесный дух, упрекая последнего в убийстве родного брата, говорит: "Что же теперь будет?! Разве кровь человека может быть даром пролита?!" (Нам. ул., 1890 г.). В сказке "Эксекю" утопающий крысий "Голова" заставляет умирать с собою другую крысу со словами: "Разве хороший человек гибнет без товарища!.." "За убийство мстили детям убийц и детям этих детей до девятого колена... Поймавши, не убивали сразу, а мучили ужасными муками..." (Нам. ул., 1890 г.). "Убивший богатыря молчал и скрывал это, и только стороною в последствии люди догадывались... Уходивший мстить тоже молчал" (Нам. ул., 1890 г.). Мне удалось записать интересные подробности о древней родовой мести у якутов. "Некогда, в старину, если был кто-нибудь из семьи убит, а мать в то время была беременна и затем рожала дочь, то дитя убивали. Убивали не сейчас, а немного спустя, когда ребенок подрастал настолько, что начинал сидеть, был бальчыр. Убивая, приговаривали: "Через тебя твой старший брат (а мстили больше за братьев), доблестный взрослый человек, погиб... Ты нам принесла такое счастье, джол!" Если же новорожденный оказывался мальчиком, то его старательно воспитывали, кормили хорошо, присматривали бдительно. А затем, когда он подрастал, приучали его мало-помалу к ранам, к страданиям, к бою... Еще в колыбели били его ремешками с острием на концах, чтобы, корчась и содрогаясь, тело его приобретало упругость, суставы — подвижность. Когда ребенок подрастал, в него стреляли из маленьких игрушечных луков игрушечными стрелами, острие которых могло пробить только кожу, не больше. Ребенок, избегая ударов, учился наблюдать полет стрел и уклоняться от них. Затем его самого учили стрельбе, учили владеть копьем, подкарауливать и выслеживать добычу и врага, пока не выходил из него воин, который мог отомстить за убитого. Тогда сообщали ему имя убийцы, и он уходил. В то время таков был якутский закон: должен или сам погибнуть, или убить убийцу. Если тот уже умер или убил его кто-нибудь другой, то месть переносилась на родственников. И так воевали иногда до девятого колена..." (Намский ул., 1891 г.).

Эта ссылка на девятое колено, предполагаемую границу рода, указывает, что месть была родовая. Подтверждают это и прямые указания. Когда я спросил, почему родовичей рода Бырджики, Хамахатинского наслега, Намского улуса, называют в насмешку Быстыбыт — вырезанный, и почему эти тогда сердятся, то мне рассказали целое предание о том, как кангалаские якуты, заподозривши, что шаман этого рода с помощью колдовства убил нескольких кангаласцев, напали на сыновей родственников уже умершего к тому времени шамана и убили всех, не исключая женщин и детей (Намский ул., 1891 г.). В упомянутом выше предании о двух братьях-якутах, проникнувших впервые на Колыму, говорится, что "род, желая отомстить за убийство своего члена и не сознавая себя для этого достаточно сильным, пригласил на помощь русских" (Колым. ул., Андылах, 1882 г.). В другом предании того же времени описывается, как батыр убил на свадьбе тунгусского хосуна и убежал. Отмстить приходит к нему в дом тунгусский воин, но и этого убивает якут. Тогда, испугавшись ответственности, убийца собирает род и уговаривает в целях защиты предупредить нападение тунгусов. Род соглашается, снаряжается поход, но дело, к обоюдному удовольствию, кончается миром, враждующие расходятся, обменявшись подарками. На обратном пути якуты встречают русских и, подкупленные ими, совместно бросаются опять на тунгусов (Намский ул., 1892 г.). Об этих суровых временах суровые остались в памяти народа воспоминания. "В старину мы не знали ни законов, ни Бога... Кто был сильный, тот был правый" (Колым. ул., 1883 г.); "В старину сильный и богатый что хотел, то и делал" (Нам. ул., 1887 г.); "Когда якуты не знали еще Бога, когда русские еще не пришли, не было ни господ, ни законов. Люда постоянно между собою воевали, отнимали друг у друга скот, уводили женщин. Кто что хотел и мог, то и делал!.." (Баяган. ул., 1886 г.). "Древним якутам убить человека казалось так же просто, как убить евражку" (Нам. ул., 1891 г.); "Старинные якуты не работали, сена не косили, а только то и делали, что шлялись с места на место, грабя и убивая..." (Намскийул., 1890г.). Конечно, эти давно прошедшие времена были много грубее теперешних, но картина, нарисованная в вышеприведенных преданиях, грешит односторонностью. Неверно также отнесение начала смягчения нравов к русскому завоеванию. Мощная струя общественности зародилась раньше всяких войн, на почве совместного потребления добычи от стад и охоты; она-то стремилась организовать роды в союзы для взаимопомощи, для обуздания всем вредной хищности, насилия, жестокости. В Намском улусе я записал о смягчении нравов прелестную легенду. Судя по некоторым подробностям, она очень древнего происхождения; тем не менее ее глубокая мораль до сих пор не лишена смысла и для европейца.

"В те времена, когда все кругом еще дрались, не щадя жизни, ода старый якут и якутка, испугавшись, ушли от своих далеко в леса. Не имея детей, украли чужое дитя и воспитывали его, как свое, чтобы в старости не остаться без поддержки. Скота у них не было: бросили все, уходя с душою. Жили промыслом. Было их трое, и всего, что добывали, всегда оказывалось по трое: на три только удавалось разделить части. В сети попадало рыбы на три только горшка, зайцев в ловушки тоже по трое, по трое птиц в петли и столько же гибло зверя от луков. Как ни старался старик, ходил и хлопотал весь день, не может упромыслить больше положенного. Заметила это старуха и говорит: "Нас трое, и ты, старик, всего только по трое добыть в состоянии!.. Этот ребенок не нашей крови, не наших внутренностей — нужно его убить. Тогда одна часть останется: нужно будет отложить на черный день! Нужно убить... Непременно убей ребенка!.." Не соглашался старик, но старуха не давала ему ни днем, ни ночью покою: убей да убей!.. Повел старик в лес ребенка, но сердце у него болело; не мог, глядя на знакомое лицо и глаза, убить. Оставил в лесу, чтобы дитя заблудилось. Возвращаясь, осмотрел пасти и ловушки «удивился, найдя всего по двое. Приходит, говорит старухе: "А что!.. Говорил я: по жадности, убивши дитя, не воспользуемся. Исчезая, взяло оно и часть свою. Всего я нашел только по двое." Схвативши ожик, старуха ударила старика, кричит: "Сам поел ты, меня обманывая и дразня! Подожди — не всегда же так будет!" Жили дальше, промышляли. Жили долго, а все больше того, что съесть, не могут добыть. Все две, и только две, доли, как раньше было их все три. Не верит старуха, пошла сама осматривать ловушки. Убедившись, заревела: "Убили мы дитя наше! Остались мы подобные псам, близкие к несчастью, собаки!.. Наш дым утерял верхушку, укоротились искры наши, остались мы точно опаленный, сломанный комель дерева, точно черный пень..." Плакали старики и задумали возвратиться к людям. Придя в родную землю, стали рассказывать, что случилось с ними. Уговаривали не убивать, не грабить. "Каждое живое существо с пищей", — поучали. Люди послушали их и начали смягчаться и мириться" (Намский ул., 1891 г.). В то время грабежи и воровство внутри рода были немыслимы ввиду ненужности кражи, общности имущества, невозможности ни спрятать, ни продать покраденное. Убийство было тоже вещь неслыханная; весь драматизм выше цитированной былины "Богатырь Шумный и богатырь Бешеный" вращается главным образом кругом этого необычного события. Старик Капитон, бывший голова Баягантайского улуса, хвалившийся, что он "большой знаток старины", рассказывал мне, что некогда если человек убивал сородича, то его "привязывали к дереву в глухом лесу и бросали навсегда, до конца жизни" (Баягантайский улус, 1886 г.). За убийство вне рода терпели виновные родовую месть или платили виру. Якутская мировая, тупсу, до сих пор носит родовой характер. Совершается она в большинстве случаев в родовых собраниях. Подарки идут на угощение родовичей, и малая их доля достается обиженному. Когда мирились два моих соседа в Намеком улусе — Опойуола и Семен Сивцев, — то на сходку пришло до 300 человек. Мирящиеся купили два ведра водки и убили корову на мясо сообща. Мясо брал кто мог, так как "господа" напились и некому было делить. Ведро водки оставили для "почетных", не явившихся на сходку, а другое ведро распили присутствующие. Беднякам досталось по одной рюмке, более богатым по две и т.д." (Намек, ул., 1892 г.).

Остались многие пережитки, доказывающие, как сильна была некогда солидарность родов и как глубоко въелось в родовое сознание чувство ответственности за поведение своих членов. Якуты ревниво относятся к чести своих близких; любят слышать похвалы своему племени, роду, улусу и приходят в уныние от заслуженной ими хулы. "Тень одного падает на всех!" (Нам. ул., 1891 г.). Один из главных участников жестокого убийства, совершенного в 1891 г. в Батурусском улусе, прощаясь с своим родом, просил прощения за пятно, которое набросил на него своим поступком, просил не мстить за него "детям и жене". Теперь, конечно, ответственность сильнее всего падает на ближайших родственников. "Ты вот защищаешь Боксана, а он брат убийцы!.." — объясняли мне баягантайские якуты свои придирки к этому человеку (Баяган. ул., 1886 г.). "Если мой отец и мать были люди хорошие, уважаемые, то и меня люди будут почитать. Другое дело, если мои предки порочные, если кто-нибудь из них людей обижал, или убил кого, или ограбил... Тогда люди будут говорить, а я должен молчать..." (Нам. ул., 1891 г.). "Пусть боится и заискивает в людях тот, у кого дети, а я никого не боюсь... Детей у меня нет; будет худо, возьму и уйду; некого им будет попрекать и мучить" (Нам. ул., 1890 г.). Взгляд этот во внеродовых сношениях распространяется на весь род. "Ничего хорошего ждать нельзя: худого, несчастного они рода" (Колым. ул., Енгжа, 1883 г.). "Какой дурак отдаст девку за парня из худого рода, где были воры и убийцы?! У такого рода не бывает счастья!" (Колым. ул., Андылах, 1882г.). Рассказ о бегунце Сирягясь, где описывается кровавая вражда двух родов, заканчивается следующими словами: "Старик (виновник) умер в богатстве, в почете, но род его оставило счастье, семья его обеднела. Некогда многочисленные — уменьшились, некогда крепкие— ослабели. Мало их осталось, и оставшиеся все гибнут, все как-то не по-человечески умирают. Придет ли оспа или другая болезнь, уже она этого рода не минует. Несчастья преследуют их. Вот недавно: один более зажиточный был головой, все его считали первым человеком, почетным, уважаемым, а он деньги общественные промотал

и погиб по-собачьи: нашли его мертвым на дороге — напился и умер. Другой того же рода богач горло себе подрезал. И так постоянно гибнут как собаки под тяжестью человеческого проклятия!.. Никто их настоящим образом не почтет, не поверит. Девку хорошего рода им замуж не дадут. Люди смотрят на них подозрительно... Вымирают!.. Между тем род Тимир-Байтакана крепнет, богатеет! Два рода собой наполнили, и все их прибывает, и все им везет..." (Нам. ул., 1891 г.).

Родовая вражда передавалась из поколения в поколение. Раньше она выражалась в войнах, теперь враждующие роды ведут подземную тайную борьбу, доносят, интригуют, подсиживают, тягаются друг с другом из-за всякого пустяка. В Хатынгаринском наслеге несогласия двух влиятельных родов Хамалга и Кихиргёс "не давали долго провести законного выбора старосты, и наконец тот был назначен администрацией" (Нам. ул., 1888 г.). В Баягантае я также был свидетелем подобной родовой вражды, имеющей очень отдаленное начало. Враждующие выставляли постоянно за повод ближайшие, часто сомнительные причины, но посторонние говорили, что вражда их "от отцов" (Баяган. ул., 1886 г.). В таких случаях роды поступают солидарно; решению их сходов подчиняются даже совершенно равнодушные к поводу люди: "нельзя — собрание решило". К такой же старинной родовой морали нужно причислить ту удивительную родовую справедливость якутов, которая часто в тупик ставит наблюдателя. В ней заметна целая лестница особых отношений. Человек, совершенно иногда равнодушный к известным явлениям, как, например, драке, обману, воровству, эксплуатации, раз они совершаются внутри рода или когда обидчик — его сородич, очень живо примет их к сердцу, когда обижен последний, а виноват чужеродец. Люди, часто вполне порядочные, честные, справедливые, случается, прикрывают и защищают заведомо порочных потому только, что это их сородичи. Народные собрания— судьи, относительно справедливые в делах родовых, — сплошь и рядом в тяжбах внеродовых решают в пользу "своего человека". Один из таких несправедливых приговоров объяснили мне сами судьи очень наивно: "Правда, следовало бы разделить убытки поровну, но ведь он... Батурусский! Не можем же мы ради него обидеть своего человека" (Намскийул., 1889 г.). В другой раз двенадцать самых почетных родовичей согласились ложно присягнуть в уголовном деле, оправдывая свой поступок такими доводами: "Правда, он обижает нас, он пьяница и насильник, но все-таки наш! Какое кому дело, что происходит между нами? Разве из-за этого позволим пришельцу съесть нашего человека? Он сегодня тут, завтра там, а с нашим и его детьми нам всегда жить придется!" (Намский ул. 1889 г.). Беспощаднее всего эта мораль относится, конечно, к иноземцам, русским, к тунгусам. Затем, по мере уменьшения круга интересов, становится все доброжелательнее, справедливее, человечнее и, наконец внутри рода должна бы, по народным понятиям, удовлетворять вполне понятиям братства и равенства. Конечно, на деле этого нет, но та идеал.

В принципе союзная якутская мораль — это та же родовая мораль только менее ясная и живая. Якуты считают себя как бы обязанными сделать все то же для каждого, но, раз предстоит выбор, выбирают родовича. Приведу для иллюстрации те ограничения, которые обычное право ставит продаже сена и съестных припасов в случае голодовок и бескормицы: "В тяжелый год обязаны все продавать сено и пищу сначала родовичам; если те не берут — людям своего наслега; если те не берут — людям того же улуса и затем уже посторонним..." (Баягантайский ул., 1885г.). Развитие этой морали вполне совпадало с образованием якутских родовых союзов, как их понимает якутский народ. По мере того как ради удобства своих стад родовые группы дробились и расходились все шире, прекращался между ними живой обмен услугами, исчезала потребность во взаимопомощи, сталкивались они все реже, чувства их черствели, блекли, и оставалось только одно смутное воспоминание общего происхождения. Намек на первичное такое деление встречаем в саге "Эллей и Онохой", где говорится, что "все улусы на восток от Лены произошли и сыновей Эллея, а все западные — от сыновей Онохоя". Конечно, подобные сообщения нужно понимать условно, но в общих чертах они, вероятно, согласны с действительным ходом событий. Вероятно, что Эллей и Онохой — лица вымышленные, что якуты пришли в Якутскую область, уже организованные в роды и союзы, тем не менее Лена сразу способствовала известной их группировке, и принятые теперь в просторечии термины: "улусы западные и восточные" или "люди западные и люди восточные" — имеют, думаю, не только географическое, но и родовое значение. Союзные роды звались эельлях — согласные, примиренные. Каковы же были эти союзы, достоверно узнать в настоящее время трудно. Многое в них смыла и спутала волна завоевания. Вероятнее всего, что это были союзы, построенные на фоне родовой близости и памяти общего происхождения. Войны, грабежи, беспорядки, необходимость совместной защиты заставили мало-помалу сблизиться разъединенные экономическими причинами роды и путем символиче¬ских празднеств и обрядов поддерживать рвущуюся связь.

К таким родовым празднествам принадлежат, несомненно, ысыахи. Ысыахов было много, их мог устраивать каждый, по всякому поводу, но главных было два: малый — весною, когда трава покрыла землю, и большой — в половине лета, на который сходился иногда весь улус" (Баягант. ул., 1885 г.). "В старину люди любили играть и веселиться. Ысыахи устраивались часто, и народу на них собиралось много. Побывают у именитых людей своего рода и наслега, затем кучей идут в соседний наслег, а там и дальше. Иногда скапливались, говорят, большие толпы, словно войско. Ели, пили, прыгали, играли, боролись, танцевали... Очень бывало весело! Случались, правда, ссоры, но народ живо унимал. Теперь ысыахи вывелись. Кобыл якуты перестали доить, и табунов стало меньше. Все обеднели, стада рассеялись, а люди все больше гоняются за деньгами. Скуп стал народ! Да и кто теперь может накопить столько кумысу, чтобы хватило его на всех? Нет больше ни борцов, ни богатырей, ни богатых людей" (Намс. ул., 1891 г.). Ысыахи собирались не только в указанное выше время, но и по всякому поводу, требующему совместного обсуждения. "Лёгёй-тоён услыхал молву, что они (Тыгын-тоён с войском) имеют намерение прийти к нему; услыхавши об их намерении приехать, собрал ысыах...". Ысыахи устраивают по поводу свадьбы, при заключении мира, в знак радости. Обязательной частью старинных ысыахов были игры, конные бега и стрельба из лука. Это были как бы военные маневры, с помощью которых роды учитывали свои силы и соответственно тому — степень влияния в родовом союзе.

"Старинные богатыри нарочно устраивали ысыахи и игры с целью узнать силу своих борцов, чтобы потом знать, можно ли напасть и ограбить..." (Намс. ул., 1891 г.). Игры эти кончались иногда кровавым боем. Рассвирепевшие бойцы приглашали друг друга "выйти на край двух перелесков с колчанами, полными стрел". Стрелы выпускали в себя до тех пор, пока не умирал один из борцов (Намскийул., 1891 г.). К исходу состязаний якуты относились очень страстно, к чему при¬вычка осталась до последних времен. Имена борцов хранились в тайне до последней минуты. Действительно, ысыах и теперь, несомненно, в упадке: их почти не справляют или справляют на особый, новый лад. Несколько лет назад я был на большом ысыахе у богатого намского якута, бывшего улусного головы Сивцева. В углу двора стоял подвязанный за уши большой, ведер 45 вмещающий, симир, старый и поблеклый, но сохранивший следы былого почитания, какие-то серебряные украшения, бусы, подвески и прекрасно изваянное деревянное горлышко. Пучки белых конских волос были к нему, очевидно, вновь подвязаны, но никто на него не обращал особенного внимания. Небрежно поставленные чёчиры (зеленые деревца) грустно склонялись над ним. На узорчатых разостланных под чёчирами кобыльих коврах никто не сидел; присутствующие толпились в юрте, где "господа" играли в карты и пили водку. Чай, водка, скучная, несуразная толкотня. Ни игры, ни песен! А между тем день был прекрасный, а вблизи дома расстилался ровный просторный луг — по словам присутствующих, излюбленное некогда место хороводов и состязаний (Намский ул., 1887 г.). Если случается теперь, что у якутов справляются по-старинному ысыахи, то они проходят, как я заметил, без всякого увлечения - все будто играют условную комедию. Только в г. Верхоянске в 1880 и 1881 годах на Петров день я видел эти родовые празднества достаточно многолюдными и оживленными. В то время там происходило улусное собрание, съехалось порядочно народу, собрались представители всех наслегов. В играх и состязаниях принимали участие и местные казаки. Кумысу все-таки пили немного, а больше водки и чаю. Там же мне рассказали про недавнее прошлое ысыахов вот что: "Лучшие ысыахи справлял здесь богач Тас ). Он состоятельный, он доит кобыл, делает кумыс, и у него есть нужная деревянная посуда. На его ысыахи собиралось с окрестностей множество народу. Вдоль изгороди двора ставили зеленые чёчиры (молодые березки), а в главном углу, где чёчиры лучше и зеленее, ставили подвязанный за уши симир с кумысом. Под чёчирами рядом садились господа: ближе к симиру — более почетные, далее — менее. Два родственника хозяина, в шапках, рукавицах и во всей дорожной одежде, разливали из симира и холлогоса (большого чана) кумыс в кубки (аях), украшенные конским волосом. Все было украшено волосом. Хозяин или шаман — в старину ни один ысыах без шамана не справлялся, — взявши полный кубок, становился посередине круга на одно колено и с лицом, обращенным на юг, пел, прося у "Белого Создателя Бога" о счастье, богатстве, благословении для всех... Затем, восклицая уруй, кубок вверх подымал он троекратно. Окончивши, садился на место, пил из кубка кумыс и передавал его в очередь из рук в руки кругом. Между тем ему подавали новый. И так пили, разговаривая, веселясь, играя..." (Верхоянск, 1881 г.).

По другим преданиям, в начале торжества девять непорочных юношей, все меньшего возраста и роста, с бокалами все уменьшающейся величины, становились друг за другом лицом на юг. Стоящий во главе пел, а они подхватывали и троекратно возносили к небу чороны, затем отливали в жертву кумыс на землю, а оставшийся передавали в круг. На этом же празднике освящали в честь "Белого Бога", отца, создателя и покровителя якутов, белого жеребца и белых кобыл, пели айхал и многократно кричали уруй. Весь праздник, как видно, искони носил не столько религиозный, сколько родовой, общественный характер. Мирные состязания, торжественный обмен бокалами, дружеские речи. В кумысовных песнях, ысыах тогюлю, более отводят места описанию природы и перечислению разных родовых групп и их отношениям, чем восхвалениям и молитвам Верховному Божеству. Итак, в той хоровой песне, которую приводит Миддендорф, после описания ликующей весенней природы и старинного якутского хозяйства следует описание сборища перелетных птиц и проводится популярнейшая у якутов параллель между ими и собравшимся народом; там же, в третьей песне, подобная параллель проводится между разномастными жеребятами и родовыми должностными лицами. В обоих песнях центр тяжести составляет описание того, что делает собравшийся народ и как должны друг к другу относиться различные его слои: мужчины к женщинам, молодые к старикам, богатые к нищим, начальники к подчиненным. То же самое замечается и в других известных мне отрывках ысыаховых песен. Главную роль в них всюду играет народное собрание. Это противопоставляет их шаманским религиозным песням, где центр — божество. В народное собрание, по преданию, допускались все взрослые родовичи.

"В первом кругу садились "господа" и сехены (сехеннер), во втором — простые люди, и дальше молодежь и последние люди" (Намс. ул., 1891 г.). Если наблюдать якутскую сходку, совещающуюся свободно под открытым небом, то нетрудно и теперь заметить такое же ее расположение. Я часто видел подобные сходки летом в Колымском, Верхоянском и Баягантайском улусах. Обыкновенно они происходят недалеко от дома родового правления, суглан. На оголенном, сухом бугре или поросшей муравою полянке рассаживаются вечующие, образуя замкнутый круг. В первом ряду сидят, по-татарски поджав под себя ноги, более пожилые и влиятельные из присутствующих; во втором сидят или стоят на коленях независимые, но менее состоятельные хозяева, наконец, в третьем по большей части стоят, чтобы лучше видеть и слышать, молодежь, дети, нищие и нередко женщины. Обсуждает дела, собственно говоря, первый круг; второй иногда только вставляет свои замечания и поправки, третий слушает молча. Иногда разгораются страсти и галдят все зараз, но решение вопроса и постановка его всегда предоставляются первому кругу. Он руководит совещанием. Из среды его выдвигаются ораторы, и те, сидя или стоя на коленях, жестикулируя широко руками и многократно во все стороны кланяясь, защищают данное предложение. У якутов высоко ценится ораторское искусство, и между ними встречаются замечательно талантливые ораторы. Каждая речь, как бы она ни была длинна и бездарна и кто бы ее ни говорил, выслушивается до конца в почтительном молчании. Во время речи или после ее окончания оратор кое-когда обращается ко второму кругу как бы с вопросом: "Ну, как, народ?" — и получает в ответ или молчание, или поддержку в виде восклицаний сёб! (ладно), хайтах (как же!), кирдик (правда!), сиччах! Ситы курдук! (точно так) или носовой звук енг, выражающий понимание, утверждение, согласие. Перед окончательным решением руководители, согласно обычаю, обращаются к народу; благодаря всестороннему тщательному разбору, благодаря предварительному частному обсуждению и вносимым постоянно согласно настояниям присутствующих поправкам всегда почти получается в конце единодушное одобрение. Решения якутского схода всегда единогласные; баллотировка якутам незнакома; если она где и практикуется, то это — нововведение. Так было искони. Первый круг, состоящий из самых богатых и энергичных личностей, всегда пользовался выдающимся значением. Он мог допустить или нет к обсуждению известные вопросы, но решения его считались обязательными только после всенародного одобрения. По преданиям, в старину немалую роль в собраниях играли сесены.

Сесен происходит от того же корня, что глагол сесенибин — советую, толкую, предсказываю. Сесенов предания изображают беловолосыми, почтенными, многоопытными старцами. Это звание не было ни избирательное, ни наследственное, но не всякий старик считался сесеном, для этого нужен был особый, "вещий" дар — иными словами, признанный ум, опытность и знание. Герои олонго в трудных случаях нередко обращаются к таким "совет дающим, почтенным, светлоглазым Беседе-Старикам". "В старину без сесенов ничего не решали" (Намс. ул., 1888 г.). Отмечу, что в этом показании сесен употреблено в смысле волхв. Сесены решали спорные вопросы на основании обычаев, подавали советы в тяжелые годины рода. "На ысыахах перед началом игр и состязаний сесены каждого рода или родового союза осматривали своих борцов и тех, кто не годился, кто недавно грешил с женщиной, кто не воздерживался в достаточной мере от еды и питья, удаляли из опасения, чтобы те не опозорили своего народа. Все это узнавали они, ощупывая тело борцов, по глазам их и по лицу" (Намс. ул., 1891 г.). В Баягантайском улусе на мой вопрос, кто дал название речкам, горам, урочищам, мне ответили: "Должно быть, сесены — старые, древние люди, которые все знали!" (Баягант. ул., 1885 г.). Так как внутри рода многие сесены были одновременно тоёнами, т.е. представителями отдельных групп, то влияние их в родовых советах было огромное. Их чаще всего запросто зовут в преданиях "стариками" — огониор. В союзных советах значение их было меньше: там на первый план выступают родоначальники, бис уса тоёно. О них часто упоминают в своих отписках казаки, неправильно называя их "князцами".

С ними приходилось казакам чаще всего иметь дело как с военными вождями. Предания сохранили имена некоторых из них. Как современников русского пришествия перечисляют: кангалаского Тыгына, намского Чорбоха (рода Чакы), борогонского Берт-Хара, баягантайского Бата-батыра и многих других второстепенных. Об их деяниях, битвах между собою и сопротивлении русским якуты охотно рассказывают длинные повести. Все эти предводители, по их словам, отличаются необыкновенною силою, ловкостью, военными талантами. "Тыгын был силы необычайной, никто не мог ему сопротивляться. Его лицо было в пять четвертей длиною, его глаз весил три фунта. Когда его убивали, то с одной стороны стоял солдат с саблей и с другой стороны солдат с саблей, а посередине сам генерал-губернатор. Когда царю послали глаз Тыгына, он сильно рассердился, что убили такого знатного человека" (Верх. ул., 1881 г.; Баяган. ул., Нам. ул.). "Тыгын был настолько силен, что, схвативши руками башню русской крепости, потрясал ею, как ветер деревом" (Нам. ул., 1891 г.). "Тыгын что хотел, то и делал, никто не смел ему сопротивляться. Он был самый могущественный из якутов: у него были люди, был скот, была сила. Русские тогда еще не приходили, не было ни управ, ни судов, ни чиновников. Нашим господином был Тыгын" (Баяган. ул., 1885 год). "Ты видел громадные старые дома (остатки казацкой крепости), что стоят на западном краю города? Это жилище нашего героя Тыгына!" (Намский ул., 1890 г.). Про Берт-Х ара рассказывают то же самое: "Стал он очень сильный, большого роста, а сам был черный человек. Назвали его Маянты-лап. Лук его носили два человека; такой был у него большой лук. Они на лошадь не садился: лошадь не подымет. Стал отличным промышленником, смиренником, большим умником, сильным". При столкновении с Тыгыном он превосходит последнего силою и ловкостью. То же самое рассказывают про Чорбоха (Баяган. ул. 1885 и Нам. 1889 г.). Ими гордятся и часто их именем обозначают дела, совершенные всем родом, говорят: "Чорбох победил Тыгына", "Берт-Хара пошел на Лену", а в результате оказывается, что у того и другого было войско, были батыри и бергени. Всем им приписываются не только невероятные легендарные подвиги, но и действия различных лиц и разных времен. Итак, в одном предании говорится, что Тыгын предводительствовал якутами в битве с атаманом Галкиным в 1634 году, после которой последовала первая осада Якутска, между тем как печатные источники приводят имя князца Мымака как начальника этого восстания. В другом предании говорится, что Тыгын начальствовал и погиб в сражении с русскими у села Покровское в 1682 году, а печатные источники называют вместо него Кангалаского родоначальника Дженника".

Писаные источники о Тыгыне ничего не говорят. В некоторых преданиях говорится, что после поражения Тыгын был схвачен и казнен", в других — что он откочевал от Якутска неизвестно куда: на север — на Вилюй, или на юг - в Олекминск. Многие из этих событий совершились, предания передают их верно и часто согласно даже в подробностях с казацкими и воеводскими отписками, только в последних ничего не говорится о Тыгыне."150 человек якутов еще при Галкине ушли на Вилюй, и он напрасно за ними гнался в продолжение семи дней". В то же приблизительно время появились якутские беглецы и в Олекминском округе; на- конец, не один якутский вождь был убит в бою, казнен, умер в заложниках или от ран в казематах Якутского острога. Если все это приписывается Тыгыну, если о нем так много говорится, если он называется якутским царем, то только потому, что он был последним представителем, последним военным вождем Кангалаской родовой группы. Эта группа, в настоящее время улус, как ближайшая к русской крепости, сильнее всего пострадала от русского набега, и она упорнее других ему сопротивлялась, чем и прославилась. До этого в союзном якутском совете ни Тыгын, ни кангалаские якуты не пользовались никакими особыми привилегиями. Когда Тыгын напал на борогонцев, вождь их, Берт-Хара, гнался за ним до Ленской долины, отбил награбленную добычу, скот и людей и заставил заключить вечный мир. То же случилось с ним при нападении на намского Чорбоха. После сражения у кургана, что стоит у дороги между Кильдямской и Мархинской слободами, Чорбох взял у побежденного Тыгына как откуп много скота, людей и красавицу дочь (Намс. ул., 1890 г.). Отношения между этими вождями не всегда были враждебные. Тыгын, например, кочевал по Намскому улусу как по дружеской территории. Мне рассказывали, что, посещая долину озера Тараханы (на правом берегу Лены, в 160 верстах от Якутска), он с грустью ворожил: "Вот, теперь здесь хорошо, а со временем будет худо, ничего не останется, кроме болот и камыша, что и случилось!" (Намс. ул., 1890 г.). То же самое рассказывали о другой местности Намского улуса, Юрюнг-кюоль (на левом берегу Лены, верст 180 от Якутска). Там же, в Намеком улусе, показывали мне утес на берегу Лены, с которого Чорбох будто бы не раз весело перекликался со стоящим на противоположном берегу Берт-Х ара. Река в этом месте образует открытый плес, без островов, шириною верст восемь. "Стоя на камнях, перекликались точно орлы!.." — с гордостью сообщал рассказчик (Намс. ул., 1890 г.). Когда появились русские, Тыгын послал к Чорбоху и Берт-Xара послов с просьбой о помощи. Берт-Х ара отказал на том основании, что увидел вещий сон: луг, покрытый массой копен, — он понял, что это тела убитых, и покорился, сказав: "Русские одолеют" (Баягант. ул., 1886 г.). Другой вариант того же предания гласит, что Берт-Хара не отказал в помощи, но не мог переправиться с войском через Лену за неимением лодок (Намс. ул., 1890 г.). Наконец, есть ва-риант, по которому Лёгёй-тоён — отец Берт-Хара — после смерти Ты гын-тоёна во время первой осады города подошел к башне и подал на шесте черно-бурую лисицу и соболя в знак подданства. После того стали якуты говорить: "Лёгёй-тоён продал нас русским". Все эти предания указывают, во-первых, на солидарность в действиях, когда это было нужно, якутских союзных вождей и, во-вторых, на небольшую их друг от друга зависимость. Все они были равны, и выше над ними стоял только союзный совет. Последний, насколько я мог себе уяснить, состоял так же, как и родовой, из трех кругов: в первом заседали родоначальники—вожди бись-уса-тоёно и сесены, во втором — господа-собственники, тоёны, воины и витязи, батыри, в третьем — малосостоятельный, простой народ и молодежь.

Роды размещались группами каждая за своими представителями первого круга, что и теперь замечается в общих улусных собраниях, раз они устраиваются на приволье, открытом воздухе. Решения союза были единогласны и походили скорей на совет, чем на приказание. Они исполнялись постольку, поскольку соответствовали пониманию народа, проявившемуся во время обсуждения вопроса. Вот где в речах ораторов приобретало смысл слово урангай-саха, обнимающее всех якутов, все племя; вот где народился союзный клич уруй, — союзный бог, "восседающий на бело-молочном троне отец якутов Аи-Тоён", а птица его орел, тоён-кыл, была принята за союзный знак. Отсюда почитание этой птицы, отсюда повсеместное теперь употребление крика уруй в знак радости, призыв; угрозы. Отсюда резкое отличие культа Аи-тоёна и родственных ем божеств от духов и божеств шаманских и их мистерий. В честь первых никогда не проливают крови; вторые прежде всего антропофаги и кровожадные, жестокие духи. Им никогда не кричат ни айхал, ни уруй. Кроме этих общих знаков и криков, каждый род и каждый второстепенный родовой союз имели свои знаки, "знамена или тамги", как их называют воеводские власти того времени, имели свои родовые кличи, ран, свои военные песни и прозвища. Эти кличи, песни, формы и названия "знамен" совершенно забыты якутами. Раз только случилось, что колымские якуты Кангалаского рода сказали мне, что знак их в старину был беркут, барылас. Названия многих родов и союзов, как: Лисица — Сасыл, Медведь — Эсе, Венера — Чолбон, Желудок — Ис, Плешивый — Тарагай, Обжора — Мангыс и т. п., указывают приблизительно, какие могли быть у них знамена. Думаю, не без значения также в этом отношении любимые якутами сравнения в сказках разных должностных лиц с птицами и зверями. Относительно военных песен я записал вот что: "В старину багатыри выходили на бой с песнями" (Намс. ул., 1891 г.). Затем, в олонго герои перед сражением обязательно поют песни, уничижительные для противника, хвалебные для себя. Как остатки этих песен, мне привели прозвища: Кровавая твоя морда, Кангалас!..", "Вонючий Нам!", Бётюнский волк!", "Вырезанный Бырджики!.." — и общее ругательное обращение: "Черной крови, черномастый, черный пес!" Прозвища эти и теперь еще так близко принимаются к сердцу, что вслед за произнесением их обыкновенно происходит драка. Все это сильно напоминает то героев "Илиады", то краснокожих Северной Америки. Несмотря на старательные розыски, я не мог уяснить себе детально характера древних якутских родовых союзов; для этого нужно ждать новых, более тщательных исследований. Я только убежден, что они существовали задолго до пришествия русских. Назывались они в старину или бись ага уса, или просто джон — народ. Бись довольно таинственно. "Бись все равно что улус (бись улус керетя)", — разъясняли мне якуты, но больше ничего не могли прибавить (Намс. ул., 1891 г.; Баягант. ул., 1885 г.). Что такое бись, можно судить только по аналогии.

Читать дальше